Фрэнсис Фукуяма родился 27 октября 1952 года в Чикаго. Окончил Корнеллский университет в 1974 году, степень доктора политических наук получил в Гарварде в 1977. Его карьера началась в Управлении политологических исследований РЭНД-корпорации, где он работал с 1979 по 1980, а затем с 1983 по 1989 и с 1995 по 1996 год. В 1981—1982 и 1989 году входил в состав группы по политическому планированию Государственного департамента США, а затем был назначен заместителем директора отдела, специализировавшегося на проблемах Ближнего Востока и бывшего Советского Союза. С 1996 года по настоящее время Ф. Фукуяма является профессором по-литологии в Университете Дж.Мэйсона в городе Фэрфаксе, штат Вирджиния.
Как яркий публицист и блестящий политический аналитик Ф.Фу-куяма стал известен после публикации в 1989 году его статьи «Конец истории?» в журнале «National Interest». Она была перепечатана пе- риодическими изданиями более чем тридцати стран мира (в СССР была опубликована в журнале «США: экономика, политика, идеология»). Он является автором двух книг— «Конец истории и последний человек» [1992] и «Доверие. Социальные добродетели и созидание благосостояния» [1995],— и каждая из них стала международным бестселлером (обе были изданы более чем в двадцати странах). Первая была признана национальным бестселлером не только в США, но и во Франции, Японии и Чили; вторая названа журналом European лучшей книгой по теории бизнеса в 1995 году и включена журналом «Newsweek» в список десяти лучших книг о проблемах предпринимательства. Новая книга профессора Фукуямы — «Великое крушение» (The Great Disruption) — готовится к выходу в конце 1998 года. Ф. Фукуяма женат, у него трое детей. Он живет в Фэрфаксе, штат Вирджиния.
Книга «Доверие. Социальные добродетели и созидание благосостояния» является, на наш взгляд, одной из наиболее глубоких работ по проблемам современного социального развития, вышедших на Западе в 90-е годы. Она состоит из пяти частей, посвященных методологическому обоснованию выдвинутой автором концепции; типизации обществ согласно предложенному им принципу; оценке с этих позиций современного состояния американского общества и, наконец, перспективам развития индустриального мира в наступающем столетии.
В отличие от многих современных футурологов, Ф.Фукуяма предпочитает начинать свой анализ с рассмотрения его методологических основ, трактуя общество как систему, которая может быть адекватно понята только при постижении природы и характерных качеств составляющих его личностей. Начиная с ряда положений, сформулированных им ранее, автор использует метод, в большей мере соответствующий классической политической экономии, чем Экономиксу, видя свою задачу в противостоянии идее экономического детерминизма, особенно распространившейся после победы западных стран в «холодной войне».
В таком контексте понятие trust, которое является центральным в книге, можно достаточно точно перевести как «доверие». Профессор Фукуяма подчеркивает, что эта характеристика формируется в результате длительной эволюции того или иного общества и что уровень доверия служит фундаментальным залогом стабильности социальной структуры. Он отмечает, что недостаток доверия может быть лишь смягчен, но не компенсирован государственным вмешательством в хозяйственную жизнь, и что в обществах с низким уровнем доверия государственная регламентация способна поддерживать хозяйственную эффективность, но не в состоянии привести к позитивным переменам в социальном целом.
Книга содержит оригинальную классификацию обществ, основанием для которой служит распространенность доверия. Последовательно выступая против противопоставления «западной» и «азиатской» моделей цивилизации, Ф.Фукуяма относит к группе «обществ с высоким уровнем доверия» такие внешне весьма разнородные страны, как Япония, США и Германия, в то время как не менее различающиеся Франция и Италия, Мексика и Бразилия, Китай и Тайвань, не говоря о странах Восточной Европы и бывшего СССР, определяются как «общества с низким уровнем доверия». Экономические успехи стран первой группы бы.ш, по его мнению, достигнуты в условиях, когда действия государства лишь дополнлчи и координировали развитие общества, основывавшееся на принципе доверия, а не пытались искусственно создать таковое. Напротив, общества с низким уровнем доверия отмечены внутренней «десоциализацией», иногда на первый взгляд незаметной; они несут на себе печать семейной, клановой или групповой замкнутости и в меньшей мере способны к стабильному и естественному развитию.
Создавая свою модель, автор стремится прежде всего показать значение той социальной преемственности, роль которой объективно принижена в эпоху бурных общественных преобразований и масштабных технологических изменений. Профессор Фукуяма говорит об экономическом прогрессе как своего рода вознаграждении обществу за его внутреннюю гармонию, отсутствие которой есть важнейший фактор, препятствующий хозяйственному процветанию. Оценивая с этих позиций перемены, происходящие в государствах Восточной Европы и бывшего СССР, автор выдвигает более взвешенные, но в то же время менее оптимистичные предположения, нежели те, что содержались в более ранних его работах.
Выбор отрывков, которые дали бы читателю адекватное представление о книге Ф.Фукуямы, был очень непрост. Мы остановились на части г.швы 1 «О человеческой ситуации и конце истории», главе 3 «Масштаб и доверие», введении к части III, отрывке из главы 19 «Ве-бер и Тейлор», начале и заключительном пассаже части IV, главе 31 «Одухотворение экономической жизни» (эти фрагменты соответствуют стр. 3-4, 6-7, 10-11, 24-32, 62-65, 149-153, 227-229, 273, 280-281, 308—309, 355-362 в издании Free Press). Такая подборка была одобрена профессором Фукуямой в ходе нашей личной встречи в Фэр-факсе в марте 1998 года. Более подробные оценки основных положений книги «Доверие» и ее значения были даны в специальной рецензии (см.: Иноземцев В. Доверяясь доверию // Свободная мысль 1998 No I С. 125-127). ' ДОВЕРИЕ СОЦИАЛЬНЫЕ ДОБРОДЕТЕЛИ И СОЗИДАНИЕ БЛАГОСОСТОЯНИЯ* ИДЕЯ ДОВЕРИЯ
На пороге XXI века происходит примечательная конвергенция политических и экономических институтов. На протяжении нынешнего столетия общественные системы характеризовались глубокими идеологическими различиями. Монархия, фашизм, либеральная демократия и коммунизм жестоко воевали друг с другом за политическое превосходство, а разные страны избирали для себя различные пути экономического развития, отмеченные протекционизмом или корпоративизмом, предпочитали свободный рынок, а иногда — социалистическое централизованное планирование. Сегодня, однако, практически все развитые страны внедрили или пытаются внедрить у себя либерально-демократические политические институты, а многие [другие] делают шаги в на- правлении перехода к рыночной экономике и интеграции в глобальную систему капиталистического разделения труда.
Как показано в другой моей работе, это движение означает «конец истории» в марксистско-гегельянском понимании Истории как широкой эволюции человеческих обществ в направлении к конечной цели. Раскрывая все новые и новые возможности, современная техника соответствующим образом влияет на экономики различных стран, неразрывно связывая их в единый глобальный механизм. В то же время повышение степени сложности и информационной насыщенности современной жизни крайне затрудняет централизованное хозяйственное планирование. Высокий уровень благосостояния, достигнутый капитализмом благодаря развитию техники, в свою очередь, служит условием для культивации либерального режима [основанного на принципе] всеобщего равноправия как высшей цели борьбы за человеческое достоинство. Многие страны испытывали трудности в создании демократических институтов и рыночной экономики, некоторые другие, особенно в отдельных частях бывшего коммунистического лагеря, скатились назад к фашизму или анархии, но для развитых стран не существует модели политической и экономической организации, к которым они могли бы стремиться, кроме демократического капитализма. <...>
Пожалуй, экономика — это важнейшая область современной жизни, в рамках которой культура оказывает прямое влияние на благосостояние населения... Хотя хозяйственная деятельность неразрывно связана с социальной и политической жизнью, существует ошибочная тенденция (поощряемая современными экономистами-теоретиками) рассматривать экономику как одну из граней жизни, которая имеет собственные законы и существует отдельно от остального общества. Если принять эту точку зрения, получается, что экономика — это особая область деятельности, в которой отдельные личности взаимодействуют лишь в целях удовлетворения своекорыстных потребностей и желаний, а потом снова возвращаются в свою «реальную» социальную жизнь. Но в любом современном обществе экономика представляет собой одну из наиболее фундаментальных и динамичных форм общения людей (of human sociability). Трудно назвать какой-либо вид экономической деятельности — от организации работы химчистки до производства сложных микросхем, — где не возникало бы социального взаимодействия. И хотя люди трудятся на предприятиях и в органи- зациях ради удовлетворения своих индивидуальных потребностей, эта деятельность также выводит их из скорлупы личной жизни и связывает с большим миром жизни общественной. Подобная связь есть не просто средство обретения жизненных благ, но и сама по себе является немаловажной целью человеческой жизни. Хотя люди и эгоистичны, важная потребность личности воплощена в жажде быть частью того или иного сообщества. Люди ощущают острое беспокойство — которое Э.Дюркгейм называл аномией (anomie) — в отсутствие норм и правил, связывающих их с им подобными, и современное рабочее место помогает снизить и побороть это беспокойство1 .
Чувство удовлетворения, которое мы испытываем от ощущения соединенности с коллегами на работе, коренится в фундаментальном стремлении людей к обретению признания. Как я отмечал в книге «Конец истории и последний человек», каждый стремится к тому, чтобы его достоинство было признано (то есть оценено надлежащим образом) другими людьми. Эта потребность, безусловно, столь глубока и фундаментальна, что является одной из главных движущих сил всего исторического процесса. В ранние периоды истории она реализовывалась на военном поприще, где короли и принцы бились за превосходство не на жизнь, а на смерть. В современную эпоху борьба за признание перешла из военной сферы в экономическую, где она оказывает благотворное влияние на общество в целом, приводя к созданию, а не уничтожению материальных благ. За пределами обеспечения прожиточного минимума экономическая деятельность нередко предпринимается именно ради признания, а не просто в качестве средства удовлетворения естественных материальных потребностей. Ведь потребности эти, как указывал Адам Смит, немногочисленны и насыщаются относительно легко. Работа и деньги имеют гораздо большее значение как символы личного успеха, статуса, достоинства — кто-то создал межнациональную газетную империю, кого-то на- значили бригадиром. Такого типа признания невозможно достичь в одиночестве; оно существует только в общественном контексте. <...>
Таким образом, экономическая деятельность представляет собой важнейшую часть социальной жизни и скрепляется разнообразными нормами, правилами, нравственными обязательствами и другими обычаями, которые в совокупности и формируют общество. Как явствует из данной книги, один из важнейших уроков экономической жизни заключен в том, что благополучие нации, как и ее способность к конкуренции, обусловлено единственной всепроникающей культурной характеристикой — уровнем доверия, присущим данному обществу. <...>
Понятие «человеческий капитал», принятое и широко употребляемое экономистами, основывается на предпосылке о том, что в современных условиях капиталом является не столько земля, заводы, инструменты и станки, сколько знания и квалификация людей, причем значение указанных факторов постоянно растет. Помимо квалификации и знаний, человеческий капитал — это в определенной степени и способность людей общаться друг с другом, что имеет важнейшее значение не только для хозяйственной активности, но буквально для всех аспектов общественной жизни. Способность к общению, к коллективным действиям, в свою очередь, зависит от того, в какой степени те или иные сообщества придерживаются схожих норм и ценностей и могут подчинять индивидуальные интересы отдельных личностей интересам больших групп. На основе таких общих ценностей возникает доверие, которое, как будет показано ниже, имеет большую и вполне конкретную экономическую ценность.
С точки зрения способности к созданию добровольных сообществ Соединенные Штаты обнаруживают больше общего с Японией и Германией, чем любое из этих трех государств имеет, с одной стороны, с китайскими обществами, такии, как Гонконг и Тайвань, а с другой стороны — с Италией и Францией. Подобно Японии и Германии, США традиционно являются обществом с высоким уровнем доверия, ориентированным на коллективные интересы, .несмотря на то что американцы считают себя закоренелыми индивидуалистами.
Но на протяжении жизни последних двух-трех поколений США радикально изменились в своем отношении к искусству общения.
Во многих аспектах американское общество становится индивидуалистским, то есть именно таким, какими американцы всегда себя и считали; тенденция либерализма, основанного на защите прав личности, в направлении расширения и преумножения этих прав <...> практически <„.> доведена до логического завершения. Снижение уровня доверия и степени социализированное™ (sociability) в США проявляется в любых изменениях, происходящих в американском обществе: росте числа насильственных преступлений и гражданских судебных процессов; развале семьи; увядании самых разнообразных промежуточных (intermediate) общественных структур — объединений по месту жительства, церковных приходов, профсоюзов, клубов, благотворительных организаций; распространении среди американцев ощущения отсутствия единых ценностей и наличия общности с окружающими.
Упадок социализированное™ имеет существенные последствия для американской демократии и, пожалуй, еще более важные — для экономики. Уже сейчас США расходуют на содержание полиции значительно больше, чем другие промышленно развитые государства, а количество заключенных в тюрьмах составляет более одного процента населения страны. И на юристов, обеспечивающих гражданам возможность судиться друг с другом, в США тратят значительно больше, чем в странах Европы и в Японии. Обе эти статьи расходов, составляющие значительную часть валового внутреннего продукта, представляют собой как бы прямой налог, возникающий из-за нарушения доверия в обществе. В перспективе экономические последствия могут стать еще более глубокими; способность американцев создавать новые организации и работать в них, возможно, начнет уменьшаться, так как само разнообразие таких организаций будет приводить к снижению уровня доверия и создавать новые барьеры на пути взаимодействия. Помимо материального капитала США расходуют и запас капитала общественного. Норма сбережений давно уже недостаточна для обеспечения обновления промышленных мощностей и объектов инфраструктуры, и темпы пополнения общественного капитала в последние годы также стали замедляться. Накопление его — сложный и во многом загадочный культурный процесс. Правительства зачастую осуществляют политику, приводящую к истощению общественного капитала, но при этом они с трудом понимают, каким образом можно обеспечить его восстановление.
Поэтому либеральная демократия, возникающая в «конце истории», не является «современной» (modem) в полном смысле. Чтобы институты демократии и капитализма могли действовать эффективно, они должны сосуществовать с определенными до-современными (рге-modem) культурными устоями, которые и обеспечат их надлежащее функционирование. Закон, договор, экономическая целесообразность необходимы, но не достаточны в качестве основы стабильности и благополучия постиндустриальных обществ; к ним следует добавить такие понятия, как принципы взаимности, моральные обязательства, долг перед обществом и доверие, которые основаны на традициях и обычаях, а не на рациональном расчете. Все эти понятия в условиях современного общества — не анахронизмы, а необходимые условия его успешного развития. <...>
Информационные технологии активно способствовали децентрализации и демократизации в течение всей жизни нынешнего поколения. Многие отмечают, что именно электронные средства массовой информации и связи в определенной степени предопределили падение деспотических режимов, включая диктатуру Map-коса на Филиппинах и коммунистические правительства в Восточной Германии и бывшем Советском Союзе. Но теоретики эпохи информатизации утверждают, что техника губительна для любых форм иерархии, в том числе и для гигантских корпораций, в которых работает большая часть американцев. В 80-е годы компанию «IBM», прежде занимавшую доминирующие позиции в производстве компьютеров, потеснили на рынке такие новички, как «Сан Майкросистемз» и «Компак», что нередко представляют как нравоучительный пример того, как малые, гибкие и новаторские фирмы могут конкурировать с крупными, централизованными и бюрократизированными традиционными предприятиями, добиваясь при этом больших успехов. Многие авторы утверждают, что в результате революции в области телекоммуникаций все мы рано или поздно будем работать в объединенных в единую сеть небольших «виртуальных» корпорациях. Это означает, что фирмы начнут безжалостно сжиматься, сохраняя лишь свою «основную специализацию», а для остальных видов работ, включая заказы на поставки сырья и материалов, оказание бухгалтерских услуг и организацию сбыта продукции, будут подряжать другие мелкие фирмы, размещая заказы через волоконно-оптические линии свя- зи2. Некоторые утверждают, что именно сети мелких фирм, а не крупные иерархические структуры и стихийные рынки, станут в будущем под влиянием неумолимого наступления электроники магистральным путем развития. Добровольное объединение — а не хаос и анархия — возникнет только при условии освобождения общества от централизованной власти крупных компаний и ведомств, начиная с федерального правительства и кончая гигантскими корпорациями «IBM» и «AT&T». С развитием мощных средств связи надежная и точная информация вытеснит ненадежную, честные и трудолюбивые работники перестанут связываться с мошенниками и нахлебниками, и возникнет добровольное единение людей во имя общего блага.
Очевидно, что революция в информационной сфере приведет к глубоким преобразованиям, но эпоха крупных корпораций с иерархической структурой еще отнюдь не завершилась. Многие футурологи информационного века делают слишком широкие обобщения на основе опыта компьютеризации, когда стремительное развитие техники дает реальные преимущества мелким и гибким фирмам. Однако во многих других сферах экономической жизни — от самолетостроения и автомобильной промышленности до изготовления кремниевых пластин — требуются все большие и большие объемы капиталовложений, техники и людских ресурсов. Даже в области телекоммуникаций волоконно-оптическая техника более удобна при ее эксплуатации единой гигантской компанией, обеспечивающей междугородную и международную связь, и не случайно к 1995 году число работников компании «AT&T» вновь достигло показателя 1984 года, когда 85% фирмы были превращены в местные телефонные компании. Информационные технологии помогут некоторым мелким фирмам более эффективно решать масштабные задачи, но не устранят потребности в концентрации ресурсов.
И, что еще более важно, когда наиболее восторженные адепты информационной эры выражают радость по поводу крушения иерархий и власти крупных структур, они забывают о таком важнейшем факторе, как доверие и общепринятые этические нормы, на которых оно основано. Человеческие сообщества зависят от взаимного доверия и не могут спонтанно возникать в условиях его отсутствия.
Иерархия необходима, так как нельзя рассчитывать, что все без исключения люди в рамках сообщества будут добровольно подчиняться одним только общепринятым этическим правилам. Возможно, некоторые займут активно антиобщественные позиции, стремясь подорвать коллектив, воспользоваться им в мошеннических целях либо просто в силу любви к интригам. Гораздо больше найдется халтурщиков, которые будут стремиться получить максимальные выгоды от участия в коллективе, вкладывая при этом в общее дело как можно меньше. Иерархическая организация необходима, так как невозможно рассчитывать на то, что все члены коллектива всегда будут действовать в соответствии с принятыми этическими правилами и честно выполнять свою часть общей работы. И если кто-то не выполняет данных требований, их следует заставлять делать это при помощи четких правил и санкций. Это относится и к экономике, и к жизни общества в целом: крупные корпорации возникли из-за того, что очень уж накладно заключать договоры на поставку товаров и оказание услуг с людьми, которых не знаешь достаточно хорошо или которым не доверяешь. В результате фирмы сочли, что более рационально и выгодно включить сторонних подрядчиков в собственную структуру и распространить на них непосредственный контроль.
Доверие не воплощено в компьютерных сетях и волоконно-оп-тических линиях связи. Хотя оно и предполагает обмен информацией, оно отнюдь не сводится к информации. «Виртуальная» фирма может иметь самые обширные сведения обо всех своих поставщиках и подрядчиках, но если все они — мошенники, работать с ними будет тяжело, придется заключать множество контрактов и тратить время на их принудительное исполнение. В условиях отсутствия доверия всегда будет иметься соблазн включить эти функции в структуру компании и тем самым вернуться к прежней иерархической системе организации.
Таким образом, вовсе не очевидно, что информационная революция ведет к отмиранию крупных организаций с иерархической структурой и становлению замещающего их добровольного сообщества людей. Поскольку объединение связано с доверием, а доверие, в свою очередь, определяется культурными факторами, в условиях разных культур добровольные сообщества будут распространяться в различной степени. Способность компаний к переходу от крупной иерархической структуры к гибкой сети мелких фирм, иначе говоря, будет зависеть от степени доверия и наличия общественного капитала в социуме в целом. Общества с высоким уровнем доверия (например, Япония) создали такие сети задолго до того, как набрала темп информационная революция; между тем общество с низким уровнем доверия, возможно, никогда не сможет воспользоваться преимуществами, открываемыми информационной технологией.
Доверие есть возникающее в рамках определенного сообщества ожидание того, что члены данного сообщества будут вести себя нормально и честно, проявляя готовность к взаимопомощи в соответствии с общепризнанными нормами. Последние могут относиться к сфере «фундаментальных ценностей» — о природе Господа или справедливости, но они охватывают и вполне светские понятия, такие, как профессиональные стандарты и кодексы поведения. Так, мы вправе рассчитывать, что врач умышленно не причинит нам вреда, так как предполагается, что он обязан соблюдать клятву Гиппократа и определенные профессиональные нормы.
Общественный капитал — это возможности, возникающие из наличия доверия в обществе или его частях. Он может существовать в мельчайшей и основной социальной ячейке, в семье, или же на уровне предельно большого коллектива — всего народа, равно как и в рамках какой-либо из промежуточных групп. Общественный капитал отличается от других форм человеческого капитала постольку, поскольку он обычно создается и передается посредством культурных механизмов — через религию, традиции и исторические обычаи. Экономисты нередко утверждают, что создание социальных групп можно объяснить как результат добровольного договора между отдельными личностями, которые на основе разумного расчета пришли к выводу о том, что сотрудничество отвечает их долгосрочным интересам. В таком случае для сотрудничества и взаимодействия доверие кажется вовсе необязательным: просвещенный корыстный интерес в сочетании с такими правовыми механизмами, как договоры и контракты, может компенсировать его отсутствие, позволив незнакомым людям создать организацию, которая будет действовать ради достижения общей цели. Группы могут создаваться в любой момент времени на основе эгоистических интересов, и, таким образом, процесс их формирования не связан с культурой.
Однако, хотя договор и эгоистический интерес являются важными основами ассоциации, наиболее действенные организации включают в себя коллективы, члены которых разделяют общие этические ценности. В таких сообществах не требуется широкого договорного и правового регулирования отношений, поскольку между их членами существует предварительный морально-нравственный консенсус как основа для взаимного доверия.
Общественный капитал, требующийся для создания такой моральной общности, невозможно получить путем выработки и реализации рациональных инвестиционных решений, подобно другим формам человеческого капитала. Человек может принять решение «инвестировать» определенные ресурсы в обычный человеческий капитал, например, окончить институт или прослушать курс обучения и стать механиком или программистом; для этого достаточно пойти учиться в соответствующее учебное заведение. Приобретение общественного капитала, в отличие от этого, требует адаптации к моральным нормам определенного сообщества и усвоения в его рамках таких добродетелей, как преданность, честность и надежность. Прежде чем доверие в рамках группы станет всеобщим, она должна принять и усвоить некоторые общие для ее членов нормы. Иными словами, общественный капитал не может стать результатом индивидуальных действий. Общественный капитал предполагает приоритет общественных добродетелей, а не индивидуальных. Склонность к социализации приобрести гораздо труднее, чем другие формы человеческого капитала, но поскольку в ее основе лежат морально-этические устои, эту склонность также труднее изменить или уничтожить.
Еще один термин, которым я буду широко пользоваться, — это естественная склонность к объединению (spontaneous sociability), являющаяся составной частью общественного капитала. В любом современном социуме организации постоянно создаются, упраздняются или изменяются. И наиболее полезный общественный капитал зачастую состоит не в способности действовать под властью того или иного традиционного сообщества или коллектива, а в способности к созданию новых объединений и к взаимодействию в рамках установленных в них правил и условий. Объединения такого типа, которые возникают в рамках сложной системы разделения труда, существующей в индустриальном обществе, но в то же время строятся на основе общих ценностей, а не на договор- ных отношениях, относятся к категории, обозначенной Дюркгей-мом в качестве «органичной солидарности». Стихийная склонность к социализации относится к самым разнообразным промежуточным формам общности, отличным от семьи и форм объединений, создаваемых целенаправленными действиями государства. Там, где отсутствует такая склонность, государству приходится вмешиваться и содействовать образованию сообществ. Но его вмешательство связано с очевидным риском, так как оно может легко подорвать стихийные объединения, сформировавшиеся в гражданском обществе.
Общественный капитал оказывает важнейшее влияние на природу индустриального строя, которое только может оказать общество. Если люди, которым приходится работать на одном предприятии, доверяют друг другу, ибо действуют в рамках общего комплекса этических норм, затраты на организацию совместного труда будут меньше. Подобное общество имеет бблыцие возможности по внедрению новых форм организации, так как высокий уровень доверия открывает путь более разнообразным общественным отношениям. Поэтому именно американцы, с их большой склонностью к общественному поведению, стали первопроходцами в создании современных корпораций в конце XIX и в начале XX века, а японцы — в изучении возможностей сетей фирм уже в XX столетии.
И наоборот, люди, не испытывающие доверия друг к другу, смогут взаимодействовать лишь в рамках системы формальных правил и положений, которые нужно постоянно вырабатывать, согласовывать, отстаивать в суде, а потом обеспечивать их соблюдение, в том числе и с помощью мер принуждения. Все эти правовые приемы, заменяющие доверие, приводят к росту того, что экономисты называют «трансакционными издержками». Иначе говоря, преобладание недоверия в обществе равносильно введению дополнительного налога на все формы экономической деятельности, от которого избавлены общества с высоким уровнем доверия.
Общественный капитал не распределен равномерно между различными обществами. В некоторых из них склонность к объединению выражена явно сильнее, но общества различаются также и в смысле предпочтения тех или иных форм ассоциаций. В одних основными инструментами объединения считаются семья и родство; в других гораздо более крепкими являются добровольные ассоциации, служащие .для того, чтобы увести людей из системы семейных уз. В США, например, люди, обращенные в иную веру, нередко оставляют семью и живут по зову новой религиозной секты, или, во всяком случае, им приходится выполнять обязанности, которые нередко приходят в противоречие с их долгом перед семьей. В Китае, наоборот, буддистским священникам не очень-то удается увести детей из лона семьи, а когда удается, их нередко за это наказывают. В течение времени общество способно как накапливать общественный капитал, так и терять его. В конце средних веков во Франции существовала разветвленная система гражданских объединений, но начиная с XVI—XVII столетий способность французов к стихийному объединению была практически уничтожена победившим централизованным монархическим режимом.
Принято считать, что Германия и Япония — это общества коллективистской ориентации. В этих обществах традиционно поощряется повиновение власти, они практикуют систему, которую Лес-тер Туроу назвал «коммунитарным капитализмом»3. В литературе последнего десятилетия по вопросам конкурентоспособности формулируется аналогичное допущение: Япония — это общество «коллективистской ориентации»; на другом полюсе находятся США как воплощение общества индивидуалистического, в котором люди не имеют безусловной готовности взаимодействовать друг с другом или оказывать поддержку ближнему. По мнению япониста Рональда Дора, все общества можно разместить в той или иной части непрерывного спектра, на одном краю которого окажутся индивидуалистические англосаксонские страны — США, Великобритания, а на другом — Япония с ее коллективистской ориентацией4.
Однако такое противопоставление очевидно искажает реальное распределение общественного капитала по странам мира и отражает глубокое непонимание как японского, так и американского общества. В самом деле, существуют поистине индивидуалистические социумы, мало приспособленные к объединению в коллективы. В таких обществах слабыми являются и семья, и добровольные объединения; нередко наиболее крепкими сообществами ока- зываются преступные группировки. В качестве примеров можно назвать Россию и некоторые другие бывшие коммунистические страны, а также отдельные районы некоторых крупных городов США.
По сравнению с нынешней Россией более высокую способность к объединению обнаруживают общества фамилистические, в которых основной (и нередко единственной) формой ассоциации является семья и более широкие формы родственных союзов — роды и племена. В таких случаях добровольные объединения нередко слабы, так как люди, не связанные кровным родством, не имеют оснований доверять друг другу. Примерами являются китайские общества — Тайвань, Гонконг и сама Китайская Народная Республика; суть конфуцианства заключена в возвышении семейных уз над всеми другими социальными отношениями. Но такие же устои существуют во Франции и в некоторых районах Италии. И хотя в этих странах фамилизм выражен не так ярко, как в Китае, все равно наблюдается дефицит доверия между людьми, не связанными родственными узами, а значит, и слабость добровольных объединений.
От фамилистских обществ резко отличаются те, в которых существует высокая степень обезличенного общественного доверия и, следовательно, большая предрасположенность к стихийному общественному поведению. К этой категории определенно относятся Япония и Германия. Что же касается Соединенных Штатов, то с самого момента основания эта страна никогда не была индивидуалистическим обществом, каковым ее считают многие американцы; напротив, в ней всегда существовала обширная сеть добровольных объединений и структур, которым отдельные личности подчиняли и подчиняют свои узкие интересы. Вполне справедливо то, что традиционно американцы относятся к государству более негативно, чем немцы или японцы, однако сильная общественная ориентация может возникать и в отсутствие мощного государства.
Общественный капитал и склонность к добровольному общественному поведению имеют прямое отношение к экономике. Если сравнить масштабы крупнейших фирм определенных категорий (исключая те, которые находятся в собственности, либо щедро субсидируются государством или зарубежными многонациональными компаниями) по ряду стран, можно получить довольно интересные результаты5. Если брать Европу и Северную Америку, частные предприятия в США и Германии намното крупнее по своим масштабам, чем в Италии и Франции. В Азии различия еще более резки между Японией и Кореей, где созданы крупные фирмы и отмечается высокая концентрация промышленного производства, с одной стороны, и Тайванем и Гонконгом, чьи фирмы значительно меньше по своим масштабам, — с другой.
Можно предположить, что способность к созданию крупных фирм связана просто с абсолютными масштабами экономики той или иной страны. По понятным причинам Андорра или Лихтенштейн вряд ли смогут породить гигантские многонациональные концерны, такие, как «Шелл»> или «Дженерал Моторз». Но с другой стороны, во многих промышленно развитых странах не всегда прослеживается связь между абсолютной величиной валового внутреннего продукта и наличием крупных корпораций. Три самые маленькие европейские экономики — Голландия, Швеция и Швейцария — имеют на своей территории гигантские частные корпорации; почти по всем показателям Голландия имеет самый высокий в мире уровень концентрации промышленного производства. Что касается Азии, то, хотя Тайвань и Южная Корея сохраняли более или менее одинаковые масштабы экономики на протяжении жизни нынешнего поколения, в Корее предприятия гораздо более крупные, чем на Тайване.
Хотя имеются и другие факторы, влияющие на масштаб компа- ний, и в их числе — налоговая политика, антитрестовское и иное регулирующее законодательство, — отмечается связь между уровнем доверия и величиной общественного капитала (а впереди по этим показателям стоят Германия, Япония и США) и способностью к созданию крупных частных коммерческих организаций. Эти три общества были первыми — и по абсолютной шкале времени, и относительно этапов их собственной истории, — кто создал крупные современные корпорации с иерархической организационной структурой и системой профессионального управления. Что касается стран с относительно низким уровнем общественного доверия, таких, как Тайвань, Гонконг, Франция и Италия, то в них, наоборот, традиционно широкое распространение имеют семейные предприятия. Там нежелание не связанных родственными узами людей доверять друг другу задержало, а в некоторых случаях даже вообще не позволило создать, современные управляемые профессионалами корпорации.
Если в условиях общества с низким уровнем доверия, ориентированного на семейные узы, возникает потребность в создании крупных предприятий, государство должно оказать в этом содействие путем предоставления субсидий, координации деятельности или выступая в качестве непосредственного владельца. В результате возникнет седлообразная структура, где на одном краю шкалы окажется большое количество относительно мелких семейных фирм, на другом — небольшое число крупных государственных предприятий, а в средней части — почти ничего. Благодаря поддержке государства таким странам, как Франция, удалось создать крупное капиталоемкое промышленное производство, но не обошлось и без издержек: в государственных компаниях эффективность работы и управления всегда ниже, чем на предприятиях частного сектора.
Широкое распространение доверия не просто содействует росту крупных организаций. Если возможно преобразование крупных иерархических систем в сети мелких компаний при помощи современных информационных технологий, оно может оказать содействие такому переходу. Общества с достаточным общественным капиталом по мере развития технологии и рынков способны скорее принять новые организационные формы, нежели те, которые ощущают его недостаток.
Во всяком случае, на раннем этапе экономического развития размеры и масштабы фирм, похоже, не слишком сильно влияют на воз- можности роста и процветания общества. Хотя отсутствие доверия может способствовать развитию малых предприятий и тем самым формированию дополнительного «налога» на экономическую деятельность, эти недостатки с лихвой компенсируются преимуществами, которые малые предприятия нередко имеют перед крупными. Их легче создавать, они обладают большей степенью гибкости и быстрее приспосабливаются к изменениям рыночной ситуации, чем крупные корпорации. Страны, где преобладают компании малых масштабов, — Италия в Европейском сообществе, Тайвань и Корея в Азии — в последние годы развивались более высокими темпами, чем соседние страны, где доминируют более крупные фирмы.
Но масштабы компаний все же оказывают влияние на то, в каких секторах мировой экономики страна может принимать участие, что в конечном итоге влияет на общее состояние ее конкурентоспособности. Малые фирмы связаны с производством относительно трудоемких изделий, предназначенных для стремительно меняющихся рынков, поделенных на мелкие сегменты, таких, как рынок одежды, текстильных изделий, пластмасс, деталей электронной техники и мебели. Крупные фирмы играют ведущую роль в сложных производствах, связанных с крупными затратами капитала, таких, как аэрокосмическая промышленность, производство полупроводниковых материалов и автомобилей. Они также незаменимы при создании организаций по сбыту продукции знаменитых фирм, и не случайно самые известные товарные знаки — «Кодак», «Форд», «Сименс», «AEG», «Мицубиси», «Хитачи» — появились в странах, где действуют многие крупные компании. И наоборот, трудно представить появление знаменитых товарных знаков у мелких фирм, например, Китая.
В контексте классической либеральной теории торговли всемирное разделение труда определяется относительными преимуществами, которые обычно связаны с наличием капитала, трудовых и природных ресурсов у тех или иных стран. В данной книге приводятся свидетельства того, что и общественный капитал должен учитываться среди основных ресурсов нации. Его наличие или отсутствие может оказывать большое воздействие на формирование системы международного разделения труда. Например, природа китайского конфуцианства не позволит Китаю двигаться по пути Японии, и он по-прежнему будет участвовать в других секторах хозяйственной деятельности.
В какой степени неспособность к созданию крупных организаций будет влиять на экономический рост в будущем, зависит от неизвестных еще факторов, таких, как направления в развитии техники и рынков. Но при определенных обстоятельствах это ограничение может приобрести большое значение и нанести большой ущерб долгосрочным перспективам роста таких стран, как Китай и Италия.
Кроме того, способность к стихийному общественному поведению дает и другие преимущества, некоторые из которых не имеют отношения к экономике. Общество с высоким уровнем доверия позволяет организовать работу людей в более гибком режиме и на коллективных началах путем передачи значительной части ответственности на низовой уровень. Напротив, общество с низким уровнем доверия должно огораживать трудящихся многочисленными бюрократическими правилами. Работники, как правило, испытывают более глубокое удовлетворение от своего труда, если на работе к ним относятся как ко взрослым людям, способным вносить свою лепту в общее дело, а не как к «винтикам» в промышленной машине, разработанной кем-то другим. Система производственных технологий компании «Тойота», явившаяся результатом систематизации коммунально организованных рабочих мест, привела к стремительному росту производительности труда, показав, что общинность и эффективность вполне совместимы. Урок состоит в том, что современный капитализм, формирующийся под влиянием технического прогресса, не навязывает какую-то определенную форму промышленной организации, которой надлежит придерживаться всем без исключения. Руководителям предприятий предоставлена значительная свобода в организации работы компаний с учетом общественных аспектов человеческой личности. Иными словами, социализированное поведение не обязательно наносит ущерб эффективности; те, кто уделяет внимание общественным интересам, возможно, достигнут ее наивысших показателей. <...>
Существуют три основных пути социализации: первый основан на семейных и родственных узах, второй — на добровольном объединении, не зависящем от родства (он представлен учебными за- ведениями, клубами, профессиональными организациями); третий путь — это государство. Имеются и три соответствующие им формы организации экономической деятельности: семейное предприятие, корпорация с профессиональной системой управления и компания, находящаяся в собственности или под опекой государства. Первый и третий пути, как выясняется, тесно связаны друг с другом: культуры, в которых главный путь к объединению — это се-мейно-родственные связи, с большим трудом создают крупные и прочные экономические структуры и поэтому нуждаются в инициативе и поддержке правительства. С другой стороны, социумы, в которых имеются условия для создания добровольных объединений, могут создавать большие экономические организации стихийно и не нуждаются для этого в помощи государства. <...>
Практически все фирмы основываются как семейные предприятия, то есть ими владеют и управляют родственники. Таким образом, базовая единица общества служит и базовым элементом предпринимательства: труд распределяется между супругами, детьми и (в зависимости от культурных традиций и устоев) более отдаленными родственниками. Семейные предприятия в форме крестьянских хозяйств существовали повсюду как в доиндустриальных аграрных обществах, так и в обществах более современных, где они послужили основой для первых промышленных революций в Англии и США.
В странах с развитой экономикой новые фирмы тоже создаются как небольшие семейные предприятия и лишь впоследствии обретают более обезличенную корпоративную структуру. Поскольку их сплоченность базируется на моральных и эмоциональных связях ранее сложившейся общности людей, семейные предприятия способны успешно функционировать даже в отсутствие системы коммерческого права или стабильной структуры прав собственности.
Но семейные предприятия являются лишь начальной точкой развития экономических организаций. В некоторых обществах уже на ранних этапах наблюдается выход за пределы семейного типа социализации...
По мере роста предприятия темпы и масштабы развития требуют участия более широкого круга людей, чем может обеспечить семья. Прежде всего начинает давать сбои система управления предприятием: даже в большой семье, члены которой — способные, образованные люди, число компетентных родственников — сыновей, дочерей, супругов, братьев и сестер — ограничено, и рано или поздно возникнет нехватка родственных кадров для управления стремительно разрастающейся компанией. Семейная система владения нередко сохраняется в течение длительного периода, но и здесь по мере роста предприятия возникает потребность в капитале, которую одна семья удовлетворить не в силах. Семейные права контроля и управления частично подрываются при использовании банковских займов, что предоставляет кредиторам определенные возможности участия в управлении предприятием, и еще более — открытой подпиской на акции. Нередко получается, что семья, основавшая то или иное предприятие, постепенно выходит из дела или вытесняется из него, а само предприятие выкупают сторонние инвесторы. Порой происходит развал самих семей из-за ревности, ссор и некомпетентности; именно такая судьба постигла многочисленных владельцев ирландских баров, итальянских ресторанов и китайских прачечных.
На данном этапе своего развития семейные предприятия должны решить важнейший вопрос: удерживать ли права контроля в рамках семьи, что нередко означает сохранение малых масштабов предприятия, или уступить их и стать фактически пассивными акционерами. Если выбирается второй вариант, семейное предприятие превращается в современную корпорацию с соответствующей структурой. Владельцев-основателей фирмы сменяют менеджеры-профессионалы, отбираемые не по признаку родства, а по критериям компетентности в тех или иных аспектах управления. Предприятие становится институциональным субъектом, начинает жить своей жизнью, независимо от решений или действий того или иного отдельного лица. Принятие управленческих решений по мере необходимости уступает место формальной организационной структуре, в которой четко обозначена сфера компетенции каждого начальника и руководителя. На место непосредственного подчинения хозяину фирмы приходит иерархическая структура начальников и руководителей среднего звена, ограждающая высшее руководство от потоков поступающей снизу информации. Наконец, управление крупным предприятием требует создания децентрализованного механизма принятия решений по подразделениям компании, которые высшее руководство рассматривает как самостоятельные отделения со своими балансами.
Следует ли вообще обращаться к такой черте культурного уклада, как способность к социализации, при объяснении возникновения крупных корпораций в экономике отдельных стран и в более широком плане — для обоснования уровня благосостояния? Разве современная система контрактного и торгового права не создана как раз для того, чтобы избавить коммерческих партнеров от необходимости доверять друг другу, как родным? В развитых промышленных странах действуют всеобъемлющие юридические механизмы, регулирующие деятельность экономических организаций, равно как и разнообразных форм предприятий — от индивидуальных компаний, принадлежащих одному владельцу, до огромных межнациональных корпораций, акции которых продаются и покупаются на биржах. Разве бизнес, основанный на крепких семейных узах и подразумеваемых моральных обязательствах, не обречен на вырождение, ведущее к семейственности, кумовству и нерациональным коммерческим решениям? И вообще, разве сущность современной экономической жизни не в замене неформальных моральных норм четкими юридическими обязательствами?6
На все эти вопросы можно ответить, что хотя права собственности и другие экономические институты действительно были необходимы для создания современных предприятий и компаний, мы зачастую не учитываем того, что последние зиждутся на фундаменте общественных и культурных устоев, которые воспринимаются всеми как нечто привычное и незыблемое. Современные институты являются необходимым, но не достаточным условием благосостояния и благополучия современных обществ; они могут эффективно функционировать лишь в сочетании с определенными традиционными общественными и этическими нормами. Договоры и контракты позволяют незнакомым людям, не имеющим оснований для взаимного доверия, работать друг с другом, но эта работа будет гораздо более эффективной, если такое доверие есть. Юридические формы, такие, как акционерные общества, обеспечивают возможность сотрудничества между людьми, не связанными родственными узами, но насколько слаженным будет такое сотрудничество, зависит от способности конкретных работников ко взаимодействию с чужими им людьми.
Вопрос о наличии стихийной, естественной способности к общению и объединению имеет особое значение, поскольку подобные традиционные этические устои и обычаи не могут быть приняты как некая данность. Богатое и развитое гражданское общество не обязательно возникает из логики успешной индустриализации. Наоборот, Япония, Германия и США стали ведущими мировыми промышленными державами во многом благодаря тому, что имели в достаточном количестве общественный капитал и естественную способность к общественному поведению, а не наоборот. Такие либеральные общества, как США, имеют тенденцию к индивидуализму и потенциально губительной социальной разобщенности. Имеются признаки того, что в США доверие и общественные устои, обеспечившие величие и ведущее положение страны как индустриальной державы, за последние полвека значительно ослабли; <...> бывает, что с течением времени социум теряет общественный капитал. Во Франции, где когда-то существовало развитое гражданское общество, оно было впоследствии погублено чрезмерно централизованной государственной системой.
Страны, о которых здесь идет речь, характеризуются высоким уровнем доверия и естественной склонностью к общественному поведению; в них имеется широкая сеть промежуточных форм объединений. В Японии, Германии и США мощные и сплоченные крупные компании и организации сложились на основе прежде всего частного сектора. Хотя время от времени государство оказывало поддержку неэффективным отраслям промышленности, способствовало развитию технического прогресса и организовывало работу крупнейших предприятий — телефонных компаний и почты, степень такого вмешательства была относительно невысока. В отличие от седлообразного распределения типов предприятий, где на одном полюсе находятся семейные фирмы, а на другом — государственные (как в Китае, Франции и Италии), в этих странах имеются достаточно сильные структуры и в средней части спектра. Кроме того, указанные нации с самого начала индустриализации, как правило, занимали ведущие позиции в мировой экономике и сегодня являются наиболее обеспеченными обществами в мире.
С точки зрения структуры промышленности и состояния гражданского общества рассматриваемые государства в большей степени похожи друг на друга, нежели на преимущественно фамилисти-ческие общества — Тайвань, Италию, Францию. В каждом отдельном случае склонность к социализации имеет разные исторические корни. Например, в Японии она связана со структурой семьи и природой японского феодализма; в Германии — с сохранением традиционных форм организации, например, гильдий, которые существовали даже в XX веке; в США склонность к общественному поведению явилась продуктом религиозного наследия протестантских сект... Более общинный характер этих социумов проявляется как на микро-, так и на макроуровне, в отношениях, складывающихся на низовом уровне между рабочими и у рабочих с бригадирами и начальниками. <...>
Мы зачастую считаем, что минимальный уровень доверия и честности существует всегда, и не задумываемся о том, что эти качества суть неотъемлемые компоненты повседневной хозяйственной жизни, без которых экономика не сможет нормально функционировать. Например, почему в США люди редко покидают рестораны или такси, не уплатив по счету, и не отказываются прибавить к стоимости обеда пятнадцать процентов чаевых? Человек, не оплативший счет, совершает противозаконное действие, и конечно, в некоторых случаях люди опасаются так поступать под страхом наказания. Но если бы они преследовали только одну цель, как утверждают экономисты, — обеспечить максимальный рост собственных доходов, невзирая на неэкономические факторы (приличия и моральные соображения), тогда каждый раз, заходя в ресторан или садясь в такси, они должны были бы оценивать возможность ускользнуть, не заплатив официанту или таксисту. Если издержки обмана (стыд или даже правовая ответственность) превышают возможную выгоду (дармовой обед), тогда человек будет поступать честно; в противном случае он попытается сбежать, не заплатив. Если такой обман получит широкое распространение, хозяевам придется нести дополнительные затраты: например, поставить у выхода швейцара, чтобы не выпускал клиентов, не оплативших обед, или требовать предоплату. И если в большинстве они не делают это, значит, в обществе существует определенный уровень честности, поддерживаемый в силу определенных сложившихся устоев и обычаев, а не только лишь на основе рационального расчета.
Пожалуй, экономическую ценность доверия легче понять, если представить, каким был бы мир в его отсутствие. Например, если при заключении любого контракта нам приходилось бы предполагать, что партнеры не упустят малейшего шанса обмануть нас, мы тратили бы массу времени на выработку абсолютно безопасных формулировок и положений, исключающих любые юридические лазейки, дающие им возможность нас провести. Договоры стали бы огромными, в них пришлось бы подробно перечислять все мыслимые и немыслимые условия и обстоятельства, а также все обязательства сторон. Со своей стороны, мы никогда не стали бы предлагать больше, чем положено в соответствии с юридическими обязательствами, опасаясь, что партнер получит за наш счет неоправданные преимущества, и настороженно относились бы к любым предлагаемым им новшествам, считая их махинациями, направленными в ущерб нашим интересам. Кроме того, мы всегда предполагали бы, что, несмотря на все усилия при выработке договора, некоторые контрагенты все равно смогут нас обмануть и уйти от выполнения своих обязательств. Воспользоваться услугами арбитража мы не сможем, так как мы не вполне доверяем сторонним арбитрам. Все споры придется решать в судебном порядке, с использованием громоздкой процедуры, и, возможно, даже обращаться в уголовный суд.
Исследователи промышленного развития в XX веке нередко задаются вопросом: является ли тейлоризм неизбежным следствием развития техники, как, несомненно, утверждал бы сам Тейлор, или существовали альтернативные формы организации фабричного производства, которые дали бы рабочим большие возможности для инициативы и самостоятельности? Представители одной крупной американской школы социологии считают, что со временем все развитые общества придут к тейлоровской системе отношений между рабочими и администрацией предприятий7. Это мнение разделяли многие критики современного индустриального общест- ва — от Карла Маркса до Чарли Чаплина, — которые считали подобное разделение труда неизбежным следствием капиталистической формы индустриализации. В рамках этой системы человек обречен на отчуждение: машины, созданные во имя его собственных интересов, стали хозяевами над людьми, а сам человек оказался винтиком в системе массового производства. Снижение уровня квалификации работников будет сопровождаться падением доверия в социуме в целом; люди начнут общаться друг с другом через правовую систему, а не как члены естественных сообществ. Чувство гордости за свою квалификацию и качество труда, существовавшее в эпоху ремесленного производства, исчезнет, как исчезнут уникальные и разнообразные изделия, производившиеся ремесленниками. При появлении каждого новшества неизбежно возникали опасения, что именно оно окажет особенно разрушительное воздействие на характер труда. Например, когда в 60-х годах появились станки с числовым программным управлением, многим показалось, что квалифицированные станочники больше не потребуются.
Перспектива отчуждения, связанная с переходом от ремесленного производства к массовому, делает актуальным еще один фундаментальный вопрос о природе экономической деятельности. Зачем и почему люди работают? Ради заработка или потому что получают удовольствие от труда, в котором реализуют себя? Неоклассические экономисты отвечают на этот вопрос вполне определенно. Обычно считается, что труд — это нечто неприятное, что человек выполняет против своей воли. Люди работают не ради самого труда, а ради денег, которые они получают за свой труд и расходуют в свободное от работы время. То есть в конечном итоге любой труд выполняется ради отдыха. Такое представление о труде как о неприятной необходимости уходит своими корнями в иудейско-христианскую традицию. Ведь Адам и Ева в раю не работали; лишь после того, как был совершен первородный грех, господь в наказание заставил их трудиться, чтобы добывать себе пропитание. Смерть в христианской традиции рассматривается как отдохновение от трудов, сопровождающих человека в течение жизни; поэтому на могильных плитах принято писать «Здесь покоится в мире...» (то есть «отдыхает»). С учетом такого представления о труде переход от ремесленного производства к массовому, казалось бы, не должен иметь особого значения при условии роста реальных доходов работников, который он, в принципе, и обеспечивал.
Есть, правда, еще одна традиция, которая более тесно связана с Марксом: [в ее рамках] люди считаются и производителями, и потребителями и получают удовлетворение, посредством труда овладевая природой и изменяя ее. Таким образом, труд сам по себе имеет определенную полезность, независимо от получаемого вознаграждения. В этом случае, однако, большое значение имеет вид труда. Ремесленникам чувство удовлетворения давали самостоятельность их деятельности, их мастерство, творчество и ум, которые требовались при изготовлении изделия. Поэтому в связи с переходом к массовому производству и падением квалификации рабочей силы рабочие потеряли нечто очень важное, что не может быть компенсировано ростом заработков. Однако по мере индустриализации стало очевидно, что тейлоризм — не единственная ее модель, что квалификация и мастерство никуда не исчезли, а доверительные отношения по-прежнему востребованы на современном рабочем месте. <...>
Индивидуализм имеет глубокие корни в политической доктрине о правах человека, лежащей в основе Декларации независимости и Конституции США, поэтому неудивительно, что американцы привыкли считать себя индивидуалистами. Эта конституционно-правовая структура представляет собой, если пользоваться словами Фердинанда Тенниса, Gesellschaft («общество») американской цивилизации. Но в США существует и столь же древняя коммунальная традиция, связанная в религиозными и культурными корнями страны и составляющая основу ее как Gemeinschaft («общности»). Если индивидуалистическая традиция во многих смысла, играла доминирующую роль, традиция общинное™ выступала в качестве сдерживающего и смягчающего фактора, препятствовавшего импульсам индивидуализма достигать своего логического завершения. Успехи американской демократии и американской экономики нельзя относить на счет только индивидуализма или только общинное™, они объясняются взаимодействием этих противоположных тенденций. <...>
Аналогичным образом присущее американцам стремление уйти из компании, где они работают, и открыть собственное дело часто считается признаком американского индивидуализма. И действительно, по сравнению с японской системой, где люди всю жизнь работают на одном предприятии, эта тенденция имеет черты индивидуализма. Но человек, открывший собственное дело, очень редко действует в одиночку; зачастую люди покидают прежнее место работы целыми группами, а в новой компании быстро формируется иерархическая организационная структура со своей системой подчиненности и ответственности. Эти новые организации требуют того же уровня взаимодействия и дисциплины, что и прежние, и, если им удается достичь экономического успеха, они могут вырасти до гигантских размеров и существовать в течение долгого времени. Классический пример такой компании — «Майкрософт» Билла Гейтса. Нередко получается так, что человек, превращающий малое предприятие в крупную фирму, — совсем не тот предприниматель, который основал дело; чтобы эффективно выполнять свои функции, первый должен быть в большей степени коллективистом, а второй — индивидуалистом. Но в общекультурном облике американцев присутствуют оба эти типа. <...>
Если представить себе абсолютно индивидуалистическое общество в качестве «идеального варианта», оно будет состоять из совокупности абсолютно разобщенных личностей, взаимодействующих друг с другом только исходя из рационального расчета и эгоистических интересов и не имеющих никаких связей с другими людьми и обязательств перед ними, кроме тех, что возникают на основе такого расчета. То, что в США обычно называют индивидуализмом, — это, конечно, не индивидуализм в указанном понимании, а действия индивидуумов, которые имеют определенные связи, .хотя бы на уровне семьи и других родственников. Большинство американцев трудятся не просто ради достижения своих узкоэгоистичес-ких целей, они также борются и жертвуют многим ради своих родных и близких. Есть, конечно, и совсем отделенные от общества индивидуумы, например, затворник-миллионер, не имеющий ни жены, ни детей, престарелый пенсионер, живущий один на свою пенсию, или бездомный в приюте.
Но хота большинство американцев имеют глубокие родственные корни, Америка никогда не была фамилистическим обществом в том смысле, в каком являются им Китай и Италия. Несмотря на утверждения феминисток, патриархальная семья никогда не пользовалась в США особой идеологической поддержкой, как, скажем, в некоторых католических странах. В США родственные связи нередко подчинены интересам более крупных общественных объединений. За исключением некоторых этнических сообществ они играют довольно малозначительную роль в формировании общественного поведения, так как имеется множество других каналов выхода на широкие формы ассоциации. Детей постоянно привлекают ко внесемейному общению в рамках религиозных сект или церковных приходов, в школах и университетах, в вооруженных силах и в коммерческих фирмах. По сравнению с Китаем, где каждая семья действует как автономная единица, на протяжении почти всей истории Америки широкие сообщества пользовались большим авторитетом.
С момента основания и на протяжении всей эпохи возвышения до статуса ведущей мировой промышленной державы к периоду первой мировой войны США никак нельзя было назвать индивидуалистическим социумом. В сущности, это было общество с большой склонностью к естественной социализации, с высоким уровнем доверия его членов друг к другу, где поэтому имелись широкие возможности по созданию крупных экономических структур, в которых люди, не связанные родственными узами, легко и успешно взаимодействовали ради достижения общих экономических целей. Какие существовали в обществе объединяющие узы, позволившие противодействовать врожденному индивидуализму американцев и сделавшие возможными все эти достижения? В отличие от Японии и Германии страна не имела феодального прошлого, как не имела и определенных культурных традиций, которые могли быть перенесены в новую индустриальную эпоху. Однако у нее были религиозные традиции, причем такие, каких не существовало практически ни в одной стране Европы. <...>
Американцы столь привыкли гордиться своим индивидуализмом и разнообразием индивидуальностей, что порой забывают, как важно не переборщить. Американские демократия и бизнес добились больших успехов именно благодаря тому, что развивались на основе индивидуализма и общинное™ одновременно. Все эти предприниматели иностранного происхождения никогда не добились бы успеха, если бы их единственным талантом, помимо технической гениальности, была способность не подчиняться власти и авторитетам. Кроме этого они должны были уметь организовать работу, общаться и ладить с людьми, создавать крупные компании и заинтересовать всех работников в результатах труда. Но при нали- чии значительного разнообразия индивидуальностей может возникнуть ситуация, когда члены общества ничем не связаны друг с другом, кроме правовой системы, — не имеют общих ценностей, а значит, и основы для доверия, не могут найти общего языка, не могут общаться.
Соотношение между индивидуализмом и общинностью в США за последние полвека сильно изменилось. Сообщества, основанные на морально-нравственных ценностях, из которых состояло американское гражданское общество в середине века — семья, объединения общественности по месту жительства, церковный приход, место работы, — подверглись суровым испытаниям, и, судя по некоторым признакам, общий уровень социализации понизился.
Наиболее явным признаком разрушения общинной жизни является распад семьи, сопровождающийся неуклонным ростом процента разводов и количества неполных семей начиная с конца 60-х годов. Эта тенденция имеет очевидные экономические последствия: резкий рост доли малообеспеченных граждан за счет увеличения численности матерей-одиночек. Строго говоря, семья отличается от общности (community); как мы уже видели, слишком прочные семейные узы могут приводить к ослаблению неродственных связей и препятствовать возникновению объединений, не основанных на родстве. Американская семья всегда была во многих отношениях слабее, чем китайская или итальянская, и с экономической точки зрения это было скорее преимуществом, а не недостатком. Но сегодня американская семья слабеет не в связи с укреплением других форм объединений. Все эти формы ослабевают одновременно, и значение семьи скорее возрастает по мере ослабления других форм общинности, потому что она остается единственной формой существования какой-либо морально-нравственной общности.
Данные, собранные Робертом Патнэмом, указывают на резкое снижение степени социализации в США. С 50-х годов сокращается количество членов добровольных объединений. И хотя уровень религиозности в Америке гораздо выше, чем в других промышленно развитых странах, число людей, посещающих церковь, уменьшилось приблизительно на одну шестую; доля членов профсоюзов снизилась с 32,5% до 15,8% от общего числа работающих; число членов школьных родительских комитетов за период с 1964 года упало с 12 миллионов до 7 миллионов; за последние двадцать лет такие братства, клубы и ордена, как «Львы», орден Лосей, масонские организации, клуб молодых предпринимателей «Джейсиз», — потеряли от одной восьмой до половины своих членов. Аналогичные сокращения отмечаются и в других ассоциациях - от бойскаутов до Американского Красного Креста8.
С другой стороны, в Америке широко распространяются самые разнообразные объединения по интересам во всех сферах общественной жизни: лоббистские организации, профессиональные ассоциации, отраслевые союзы предпринимателей и т. п., призванные защитить экономические интересы определенных групп на политической арене. Хотя многие из этих организаций <...> являются достаточно многочисленными, их члены практически не общаются друг с другом; их обязанности ограничены уплатой взносов, а права — получением информационных бюллетеней. Конечно, американцы всегда имеют возможность создать организации на основе договоров, законов и бюрократической иерархии. Но объединения на основе общих ценностей, члены которых готовы подчинить свои частные интересы целям сообщества, встречаются все реже. Между тем именно они приводят к возникновению общественного доверия, столь необходимого для эффективности организаций. <...>
Общественный капитал имеет огромное значение как для процветания, так и для того, что принято называть конкурентоспособностью, но, пожалуй, он более важен не столько для экономической жизни, сколько для социальной и политической. Склонность к социализации имеет следствия, которые сложно отразить в статистике доходов. Люди — это одновременно и узкие эгоисты, и созда- ния, исполненные социального начала, стремящиеся избежать изолированности и получающие удовлетворение от поддержки и признания со стороны себе подобных. Есть, конечно, и такие, которым нравится работать в условиях Тейлорового фабричного производства с его низким уровнем доверия, потому здесь четко обозначен объем работы, которую они должны выполнить, чтобы получить свой заработок, и других особых требований к ним никто не предъявляет. Но в целом рабочим не нравится быть винтиками в производственной машине, трудиться в одиночку, не контактируя с начальством и с коллегами, не имея возможности гордиться собственной квалификацией и своим предприятием и действуя в рамках узкого круга полномочий и возможностей ради одного только физического выживания. Многочисленные эмпирические исследования, начиная с работ Э.Мэйо, неизменно указывают на то, что рабочие с большим удовольствием трудятся в организациях, действующих на принципах коллективизма, а не индивидуализма. Таким образом, даже при равной производительности на предприятиях и учреждениях с низким и высоким уровнем доверия людям приятнее работать в компаниях, где уровень доверия выше.
Здоровая капиталистическая экономика является крайне важным фактором, поддерживающим стабильную либеральную демократию. Конечно, она может сосуществовать и с авторитарным политическим режимом, как это происходит сегодня в КНР, а ранее отмечалось в Германии, Японии, Южной Корее, на Тайване и в Испании. Но в конечном итоге сам процесс индустриализации требует более высокого уровня образования населения и более сложной системы разделения труда, а оба эти явления, как правило, содействуют развитию демократических политических институтов. В результате сегодня практически нет богатых капиталистических стран, которые одновременно не являются стабильными либеральными демократиями. Одной из основных проблем Польши, Венгрии, России, Украины и других бывших коммунистических стран является то, что они попытались создать демократические политические институты, не обладая преимуществами функционирующей капиталистической экономики. Отсутствие частного предпринимательства, рынков и конкуренции не только приводит к усугублению бедности, но и препятствует формированию крайне необходимых форм общественной поддержки для надлежащего функционирования демократических институтов.
Существует мнение, что сам рынок является школой общественного поведения, т. к. он дает людям возможности и стимулы к сотрудничеству и взаимодействию во имя взаимного обогащения. Но хотя рынок действительно способствует введению определенной дисциплины в смысле общественного поведения, общая идея данной книги как раз заключается в том, что рост социализации не происходит автоматически по мере сокращения роли государства. Способность к взаимодействию в рамках общества зависит от ранее сложившихся обычаев, традиций и норм, которые и влияют на формирование рынка. Поэтому успешное развитие рыночной экономики не является причиной стабильной демократии, а, скорее, само определяется наличием ранее сложившегося общественного капитала. Если общественный капитал имеется в изобилии, успешно будут развиваться и рынки, и демократическая политическая система, и тогда рынок действительно сможет выполнять роль школы общественного поведения, способствующей укреплению демократических институтов. Это особенно относится к новым индустриальным странам с авторитарной формой правления, где люди имеют возможность освоить новые формы социализации в пределах фирмы до того, как они будут применены в политической сфере.
Понятие «общественный капитал» помогает уяснить тесную связь между капитализмом и демократией. В условиях здоровой капиталистической экономики в обществе имеется достаточный общественный капитал, который обеспечивает возможности саморегулирования и самоорганизации предприятий, корпораций, систем коммерческих фирм и прочих объединений. В отсутствие такового государство может принимать меры по оказанию помощи ключевым фирмам и секторам, но почти всегда рынки действуют более эффективно, ибо решения в таком случае принимаются самими хозяйствующими субъектами.
Именно эта способность к самоорганизации необходима для обеспечения эффективности демократических политических институтов. Закон, основанный на суверенитете народа, преобразует систему свободы в систему упорядоченной свободы. Но последняя не может возникнуть из бесформенной массы неорганизованных, разобщенных индивидуумов, способных выражать свои мнения и пристрастия только во время выборов. Их слабость не позволит им адекватно выражать свои взгляды, даже если это взгляды большинства, и создаст все возможности для формирования деспотических режимов и расцвета демагогии. В условиях действенной демократии интересы и чаяния различных членов общества выражают и представляют политические партии и другие организованные политические силы. Стабильная же партийная организация может возникнуть только при условии, что люди, имеющие общие интересы, способны действовать сообща ради достижения общих целей, — а сама эта способность в конечном итоге зависит именно от наличия общественного капитала.
Та же самая склонность к естественной социализации, которая имеет ключевое значение для создания прочных коммерческих фирм, необходима и для формирования действенных политических организаций. В отсутствие настоящих политических партий политические группировки создаются по признаку преданности отдельным сменяющимся личностям либо на основе отношений хозяев с клиентами; они легко раскалываются и не в состоянии организовать совместные действия даже при наличии сильной мотивации к таковым. Можно предположить, что в странах, где преобладают мелкие и слабые частные фирмы, и партийные системы характеризуются раздробленностью и нестабильностью. Это подтверждает сравнение ситуации в США и Германии с положением во Франции и Италии. В посткоммунистических странах, в частности в России и на Украине, частные компании, как и политические партии, либо очень слабы, либо вообще отсутствуют, а в период выборов обозначаются лишь крайние, взаимно противоположные позиции, связанные с личностями, а не четкими политическими программами. В России «демократы»» верят в демократию и рыночную экономику на интеллектуальном уровне, но не имеют при этом навыков, необходимых для создания единой политической организации.
Либеральное государство в любом случае является ограниченным государством, где пределы полномочий правительства четко определены сферой свободы личности. Для того, чтобы такое общество не превратилось в анархию или иную неуправляемую структуру, должны существовать возможности самоуправления на всех его уровнях. Такая система в конечном итоге зависит не только от правового регулирования, но и от самоограничения отдельных личностей. Если они не способны проявлять терпимость и уважение друг к другу или не соблюдают ими же установленные законы, возникает нужда в сильном государстве, заставляющем их держать- ся в определенных рамках. Если они не могут объединиться и действовать сообща ради достижения общих целей, необходимо активное вмешательство государства для выполнения организующих функций, на которые сами они не способны. И наоборот, «отмирание государства», о котором писал Карл Маркс, возможно разве что в обществе с чрезвычайно большой способностью к добровольному объединению, где самоограничение и поведение в рамках установленных норм возникают внутри общества, а не навязываются извне. Страна с небольшим общественным капиталом не только будет иметь мелкие, слабые и нерентабельные компании, она будет страдать от широкого распространения коррупции среди правительственных чиновников и неэффективности системы государственного управления. Признаки подобного положения наблюдаются в Италии, где видна прямая связь между раздробленностью общества и коррупцией, особенно по мере продвижения из северной и центральной частей страны в южные регионы.
Наличие динамичной и процветающей капиталистической экономики имеет огромное значение для стабильности демократической системы и еще с одной точки зрения, относящейся к фундаментальным целям (ends) человеческой деятельности. В книге «Конец истории и последний человек» я указывал, что историю человечества можно понять как взаимодействие двух больших сил. Первая сила — разумное желание, в котором люди пытаются удовлетворить свои потребности путем накопления материальных благ. Вторая, не менее важная движущая сила исторического процесса — то, что Гегель называл «борьбой за признание», то есть стремление всех людей к тому, чтобы их сущность как свободных и нравственных людей была признана другими людьми.
Разумное желание более или менее соответствует максимизации полезности, с которой оперирует неоклассическая экономическая теория: бесконечному накоплению материальных благ ради удовлетворения постоянно растущих нужд. Стремление к признанию, в свою очередь, не имеет материальной цели, а добивается лишь справедливой оценки человека в сознании других людей. Любой человек считает, что имеет некую врожденную ценность или достоинство. Если эта ценность не получает достаточного признания со стороны других, он испытывает гнев; если он не оправдывает высокой оценки со стороны окружающих, ему стыдно; когда он считает себя оцененным по достоинству, он испытывает гордость.
Стремление к признанию — чрезвычайно мощный элемент психики; такие чувства, как гнев, гордость и стыд, служат основой для политических страстей и создают мотивацию многих процессов политической жизни. Оно может проявляться в самых различных условиях и ситуациях: в гневе работницы, уходящей из компании, потому что она считает, что ее работа не получает должного признания; в негодовании националиста, желающего, чтобы его страна имела равный с другими статус; в ярости активного противника абортов, полагающего, что жизнь невинного младенца должна быть защищена; в чувствах феминистки или борца за права гомосексуалистов, требующих уважения со стороны общества. Страсти, возникающие на основе стремления к признанию, нередко вступают в противоречие со стремлением к разумному накоплению, когда человек рискует собственной свободой и имуществом, чтобы отомстить тому, кто несправедливо обошелся с ним, или когда страна вступает в войну во имя зашиты национального достоин ства.
В предыдущей книге я объяснял, что то, что обычно кажется экономической мотивацией, нередко связано не с разумным желанием, а является результатом стремления к признанию. Естественные нужды и потребности немногочисленны, и удовлетворить их довольно легко, особенно в условиях современного индустриального хозяйства. Наша трудовая мотивация и стремление к зарабатыванию денег гораздо более тесно связаны с признанием, которое приносит нам такая деятельность, а деньги становятся символом не материальных благ, а социального статуса и признания. В своей книге «Теория нравственных чувств» Адам Смит объясняет: «Нас интересует тщеславие, а не безбедное существование или удовольствие»9. Рабочий, бастующий под лозунгом повышения заработной платы, поступает так не потому, что он желает получить все возможные материальные блага; нет, он добивается экономической справедливости, в условиях которой его труд получал бы справедливое вознаграждение по сравнению с другими видами деятельности, иными словами, чтобы его значение признавалось в полном объеме. Точно так же и предприниматели, создающие коммерческие империи, не стремятся потратить сотни миллионов долларов, которые эти корпорации смогут им прине- сти; они хотят быть признаны создателями новых технологий или услуг.
Итак, если осознать, что в основе экономической деятельности лежит не только стремление к накоплению возможно большего количества материальных благ, но и стремление к признанию, становится более ясной важнейшая взаимозависимость между капитализмом и либеральной демократией. До того, как возникла современная демократия, борьбу за признание вели амбициозные князья, стремившиеся к завоеванию господства над другими военными средствами. И даже теория Гегеля об истории человечества начинается с рассказа об исконной «кровавой битве», в которой два воина пытаются добиться друг от друга признания своих заслуг и в результате один из них превращает другого в раба. Конфликты, в основе которых лежат националистические или религиозные чувства, становятся гораздо более понятными, если рассматривать их как проявления жажды к признанию, а не разумных желаний «максимизации полезностей». Современная либеральная демократия пытается удовлетворить это стремление, строя политический порядок на основе принципа всеобщих и равных возможностей. Однако на практике она оказывается эффективной потому, что борьба за признание, прежде осуществлявшаяся на уровне военных, религиозных или националистических интересов, сегодня ведется в экономической сфере. Раньше князья пытались разбить друг друга, рискуя собственной жизнью в кровавых сражениях; теперь они рискуют своим капиталом, пытаясь создавать промышленные империи. В основе этих процессов лежит все та же психологическая потребность, однако стремление к признанию удовлетворяется путем создания материальных благ, а не их уничтожения. <...>
Похоже, что в современном мире мы наблюдаем не только обур-жуазивание прежней культуры воителей и замену страстей интересами, но и растущую «одухотворенность» (spiritualization) экономической деятельности, наделение ее той соревновательной энергией, которая прежде питала жизнь политическую. Зачастую люди поступают не в соответствии с интересами разумного увеличения полезности в ее узком понимании, но вкладывают в хозяйственную деятельность морально-нравственные ценности, присутствующие в общественной жизни. В Японии это произошло, когда самураи — представители класса воинов — разбогатели в обмен на утра- ту своего социального статуса и занялись коммерческой деятельностью, но и в ней строго соблюдали бусидо — самурайский кодекс чести. Этот процесс можно наблюдать практически во всех про-мышленно развитых странах, где предпринимательская деятельность открыла возможности для применения энергии многих честолюбивых людей, которые в прежние эпохи могли добиться признания, лишь развязав войну или революцию.
Новые примеры того, как капиталистическая экономика направляет борьбу за признание в мирное русло и тем самым играет важную роль в укреплении демократии, дают посткоммунистические страны Восточной Европы. Планы тоталитаризма предусматривали уничтожение независимого гражданского общества и создание новой социалистической общности, в центре которой должно было находиться государство. После падения этого в высшей степени искусственного образования не осталось практически никаких форм объединений, кроме семьи и национальности, да еще преступных сообществ и группировок. В отсутствие добровольных ассоциаций люди страстно потянулись к объединениям по формальным признакам. Самой простой из них, позволявшей людям избежать чувства разобщенности, слабости и беззащитности перед лицом более мощных исторических сил, бушевавших вокруг, стали объединения по этническим признакам. В условиях развитого капитализма, где крепки позиции гражданского общества, наоборот, сама экономика является средоточием значительной части общественной жизни. Люди, работающие в таких фирмах, как «Моторола», «Сименс», «Тойота», или даже в небольшой семейной химчистке, ощущают себя частью морально-нравственной системы, поглощающей немалую долю их энергии и тщеславия. Страны Восточной Европы, имеющие, пожалуй, наилучшие шансы стать поистине демократическими, — это Венгрия, Польша, Чехия, т. е. те, которые сохранили элементы гражданского общества на протяжении всего коммунистического периода и сравнительно быстро создали частный сектор в экономике. Однако и в этих странах существуют межэтнические конфликты, связанные, например, со спорами Польши и Литвы в отношении Вильнюса или с территориальными претензиями Венгрии к соседним странам. Но эти конфликты пока не переросли в войны, потому что экономика дает достаточные альтернативные возможности для социального самоутверждения и объединения.
Взаимозависимость экономики и политики не ограничивается бывшими коммунистическими странами, идущими по пути демократизации. В определенном смысле утрата части общественного капитала в США более непосредственно влияет на американскую демократию, чем на экономику. Эффективность политических институтов зависит от наличия доверия не в меньшей степени, чем прибыльность коммерческих предприятий, и снижение его уровня требует более активного вмешательства государства, которому придется разрабатывать и внедрять определенные правила для регулирования общественных отношений.
Многие рассмотренные примеры служат предостережением против чрезмерной централизации политической власти. Не только бывшие коммунистические страны страдают от слабого или ущербного характера их гражданского общества. Фамилистические социумы с низким уровнем доверия, сложившиеся в Китае, во Франции и на юге Италии, являются плодом централизованных монархических режимов прошлых эпох (а во Франции и политики республиканских правительств), которые в своем стремлении к безраздельной власти подорвали самостоятельность и автономию промежуточных общественных институтов. И наоборот, общества, в которых наблюдается относительно высокий уровень доверия, такие, как Япония и Германия, на протяжении значительного периода своей прежней истории жили в условиях относительно децентрализованной политической власти. В США ослабление авторитета общественных объединений связано с укреплением государства через систему судов и исполнительной власти. Общественный капитал — что храповой механизм, в одну сторону поворачивается легко, а в обратную — никак; правительство может без труда растратить этот капитал, восстановить же его гораздо сложнее. Однако именно проблемам сохранения и накопления общественного капитала будет уделяться главное внимание в ближайшем будущем.