Мануэль Кастельс, один из самых известных сегодня европейских социологов, родился в 1942 году в Испании. Он окончил Мадридский университет и получил докторскую степень в 1966 году. С 1967 по 1979 год преподавал социологию в университете Нантерра (Франция), где получил звание профессора в 1972 году. В 70-е, 80-е и в первой половине 90-х годов он также преподавал и вел исследовательскую работу в университетах Мадрида, Монреаля, Каракаса, Мехико, Женевы, Копенгагена, штата Висконсин, Бостона, Южной Калифорнии, Гонконга, Сингапура, Тайваня, Амстердама, Барселоны и Токио. М.Каст&гьс многократно бывал в СССР и России, участвуя в работе исследовательских групп в Московском и Новосибирском университетах. С 1979 по 1995 год он зани-ма/1 должность профессора социологии и социального планирования в Калифорнийском университете в Беркли, с 1995 года по настоящее время он является директором Центра западноевропейских исследований того же университета.
Профессор Кастельс широко известен своими многочисленными работами по широкому кругу социологических проблем — от теории информационного общества до вопросов экологической опасности, от концепции перехода к рыночному хозяйству до исследования мировой криминальной экономики. М. Кастельс автор двадцати книг, в том числе таких широко известных, как «Экономический кризис и американ- ское общество» [1980], «Город и городские массы» [1983] и «Город в информационный век» [1989]. Трилогия «Информационная эра: экономика, общество и культура» [1996—1998] стала самой масштабной попыткой осмысления сегодняшнего состояния и путей развития человеческой цивлшзации. Его работы отмечены многочисленными премиями. Профессор Кастельс является также членом Высшего экспертного совета по проблемам информационного общества при Комиссии европейских сообществ и действительным членом Европейской академии с 1994 года.
Ниже мы приводим отрывки из второго тома указанной трилогии, озаглавленного автором «Могущество самобытности». В третьей части сборника мы обратимся к выдержкам из первого тома его работы — «Становление сетевого общества».
Как всему трехтомнику, так и второй его части присущ специфический подход, в соответствии с которым автор рассматривает формирующуюся сегодня в глобальном масштабе социальную структуру как сетевое общество. Его важнейшей чертой выступает даже не доминирование информации или знания, а изменение направления их использования, в результате чего главную роль в жизни людей обретают глобальные, «сетевые» структуры, вытесняющие прежние формы личной и вещной зависимости.
Автор подчеркивает, что такое использование информации и знаний ведет к совершенно особой социальной трансформации, к возникновению «информационализма», причем значение данного перехода для истории человечества столь велико, что он не может даже быть сопоставлен с переходами ни от аграрного к индустриальному, ни от индустриального к сервисному хозяйству. Такой подход выделяет М.Ка-стельса из рядов приверженцев традиционной версии постиндустриализма, но столь жесткие заявления остаются в работе без достаточного обоснования.
Обращаясь к анализу социальной структуры возникающего общества, что и рассматривается им во втором томе, профессор Кастельс строит свое исследование вокруг противопоставления социума и личности, причем отмечает, что их взаимоотношения с наступлением информационной эры не только не гармонизируются, но, скорее, становятся все более напряженными. По его мнению, современные общества во все возрастающей степени структурируются вокруг противостояния сетевых систем (Net) и личности (Self), причем именно глобализация и реструктуризация хозяйства, поя&гение организаци- онных сетей, распространение культуры виртуальной реальности и развитие технологии ради лишь самого такого развития и вызывает к жизни тот феномен, который автор рассматривает как нарастание самобытности (the rise of identity), помогающее человеку противостоять внешнему миру.
Мы не отрицаем возможности и плодотворности подобного подхода, однако полагаем, что проблема самовыражения личности понимается автором несколько односторонне. Профессор Кастельс определяет самовыражение человека как некий самодостаточный процесс, в ходе которого субъект осознает себя и осмысливает ценностные ориентиры своей деятельности на основе определенного культурного подхода образом, исключающим необходимость широкого обращения к иным социальным структурам.
С одной стороны, он трактует данное явление в весьма различных формах, отмечая существование биологической и культурной самобытности, указывая на продолжающуюся в современном мире борьбу идеологической и исторической самобытности, противопоставляет в том же ключе социо-биологические черты человека, как бы замыкающие его в узких сообществах, и глобальные черты, инкорпорирующие его в новые мировые структуры, и, наконец, доходит даже до анализа «самобытности тела», которое рассматривается им как следствие изменившихся представлений о содержании и роли сексуальности, и исследует роль в становлении новых общественных отношений движений, порождаемых стремлениями к сексуальной свободе.
С другой стороны, он выделяет три типа самосознания, каждый из которых способен выступать реальным движителем социального прогресса. Первый, обозначенный им как «законообразующее самосознание» (legitimizing identity), характерен для индустриального строя и соответствует системе ценностей, порождающей традиционное гражданское общество и национальное государство; второй — «самосознание сопротивления» (resistance identity, or identity for resistance) — обусловливает переход к новому типу ценностей, формирующемуся вокруг признания значения локальных общностей, тех, которые вслед за А.Этциони он называет community; третий же, обозначаемый им как project identity, становится основой формирования личности как Субъекта (sujet) в понимании А. Турена.
Эти два уровня рассмотрения феномена самосознания приводят профессора Кастелъса к резкой, на наш взгляд, переоценке роли социальных движений, характеризующихся прежде всего выражением про- mecma против существующих форм общественных структур; само наличие в них такой направленности позволяет автору относить их в разряд значимых явлений современного мира, несмотря на то, что порой они несут серьезный деструктивный заряд. Характерно, что распространение криминальной экономики исследуется М.Кастельсом в первую очередь с точки зрения культурной самобытности криминальных структур как специфического рода сообществ, а воспеваемая им самореализация в сопротивлении признается уходящей корнями в самосознание тела (body identity), то есть в область бессознательного и биологического.
Общее впечатление от работы М.Кастельса остается весьма противоречивым. Трудно преодолеть отношение к ней как к не слишком удачной попытке обобщить огромное количество новых фактов, характеризующих развитие цивилизации в последние десятилетия. Автор предлагает читателю впечатляющий массив новой информации, цифр, таблиц, схем и графиков, но все эти сведения характеризуют те тенденции, которые не могут, на наш взгляд, рассматриваться как определяющие базовые направления развития постиндустриального общества. Увлекаясь различными формами выражения культурного, социального и личностного протеста, автор движется на уровне поверхностных явлений, в то время как попытки глубокого теоретического анализа, если они и встречаются, мало соотносятся с большинством изложенных в работе фактов.
Выбирая для этого сборника отрывки из второго тома, которые максимально характеризовали бы его содержание, мы столкнулись с задачей, показавшейся нам просто невыполнимой. Поэтому, полагая, что традиционно авторы склонны формулировать наиболее важные теоретические положения в качестве системы выводов, которые они делают в завершение проведенного исследования, мы считаем возможным предложить читателям полный текст заключения ко второму тому трилогии, названного автором «Социальные преобразования в обществе сетевых структур» (этот текст соответствует стр. 354— 362 в издании Blackwell Publishers). Более подробно методология исследования, применяемая М.Кастельсом, противоречия, содержащиеся в его работе, и ее влияние на современные социальные исследования проанализированы нами в специальной рецензии (см.: Иноземцев В.Л. Возвращение к истокам или прорыв в будущее? // Социологические исследования. №8. 1998. С. 140-147. )
МОГУЩЕСТВО САМОБЫТНОСТИ*
На заре информационного века кризис легитимности лишает институты индустриальной эпохи их смысла и их функций. Современное национальное государство, над которым начинают довлеть глобальные сети богатства, могущества и информации, переживает значительное сужение своего суверенитета. Прибегая к попыткам стратегического вмешательства в эти глобальные проблемы, оно теряет возможность представлять контингента избирателей, организованные по территориальному признаку. В мире, где каждое явление становится неоднозначным, разрыв между нациями и государствами, между политикой представительства и политикой вмешательства ведет к распаду политически подотчетной единицы, на которой строилась либеральная демократия в течение двух последних столетий. Упадок государства всеобщего благоденствия, сняв с общества определенную бюрократическую нагрузку, привел к ухудшению условий жизни большинства его граждан, к разрыву исторического социального контракта между капиталом, трудом и государством, к значительной утрате социальной защищенности, обеспечение которой в глазах рядового человека составляло саму суть существования правительства. Страдая от интернационализации финансовой и производственной сферы, неспособное адаптироваться к сетевой структуре фирм, к индивидуализации труда, сталкиваясь с проблемой изменения пропорций занятости в результате исчезновения разделенности работников по признаку пола, рабочее движение перестает выступать в качестве основного фактора социальной сплоченности и представителя интересов рабочего класса. Оно не исчезает, но становится, главным образом, политическим агентом, одним из привычных социальных институтов. Основные конфессии, практикующие нечто вроде светской формы религии, зависящей либо от государства, либо от рынка, во многом утрачивают свою способность диктовать прихожанам их действия в обмен на спасение души и распродажу небесной недвижимости. Оспаривание роли старшего наряду с кризисом семьи с ее иерархией нарушает упорядоченную последовательность передачи культурных кодов от поколения к поколению и колеблет основы личной защищенности, заставляя тем самым мужчин, женщин и детей искать новый образ жизни. Политические доктрины, основывающиеся на промышленных институтах и организациях, начиная от демократического либерализма, зиждущегося на национальном государстве, и кончая опирающимся на труд социализмом, в новых социальных условиях оказываются лишенными своего практического смысла. В результате этого они теряют привлекательность и, в стремлении выжить, идут по пути бесконечных мутаций, болтаясь за спиной нового общества, как пыльные знамена забытых войн.
В результате всех этих процессов иссякли истоки того, что я называю легитимной самобытностью. Институты и организации гражданского общества, которые строились вокруг демократического государства, вокруг социального контракта между капиталом и трудом, превратились в пустые скорлупки, все менее соотносящиеся с жизнью людей. <...> Трагедия и фарс заключаются в том, что в тот момент, когда большинство стран мира наконец завоевали себе доступ к институтам либерализма (которые, на мой взгляд, являются основой любой политической демократии), эти институты оказались столь далеки от структур и процессов, играющих сегодня реальную роль, что большинству они представляются издевательской усмешкой на новом лице истории. В конце тысячелетия голыми оказались и король, и королева, и государство, и гражданское общество, а их граждане-дети разбросаны ныне по самым различным приютам.
Распад единой самобытности, равнозначный распаду общества как разумной социальной системы, вполне может оказаться приметой нашего времени. Ничто не говорит о возникновении новых форм самобытности, о том, что социальные движения будущего должны воссоздать цельность общества, что появятся новые институты, обращенные в светлое завтра. На первый взгляд, мы являемся свидетелями становления мира, который состоит из одних рынков, сетей, индивидуумов и стратегических организаций и, на первый взгляд, подчиняется структурам «рациональных ожиданий», за исключением тех случаев, когда подобный «рациональный индивидуум» внезапно может пристрелить своего соседа, изнасиловать маленькую девочку или распылить в метро нервно-паралитический газ. Этот новый мир не испытывает необходимости ни в какой форме самобытности: базовые инстинкты, рычаги власти, нацеленность на свои собственные интересы, а на макросоциальном уровне, «отчетливые черты кочевника-варвара, <...> угрожающего разрушить все границы и делающего проблематичными международные политико-юридические и цивилизованные нормы»1. Точкой опоры этого мира могли бы стать, как мы уже убеждаемся в ряде стран, национальное самоутверждение на останках государственных структур, отказ от любой претензии на легитимность, забвение истории и взятие на вооружение принципа власти во имя самой власти, иногда задрапированного в тогу националистической риторики. <...> Перед нами предстают зародыши общества, Weltanschauung которого способно раздваиваться между старой логикой Macht и новой логикой Selbstanschauung2.
Однако мы также отмечаем и становление мощной «самобытности сопротивления», которое находит себе опору в ценностях сообщества и не поддается напору глобальных тенденций и радикального индивидуализма. Такая самобытность строит свое сообщество на традиционных ценностях Бога, нации и семьи, возводя укрепления вокруг своего лагеря, созданного по этническому и территориальному признакам. Самобытность сопротивления не ограничивается традиционными ценностями. Она также может строиться при помощи (и вокруг) проактивных социальных движений, предпочитающих утверждать свою самостоятельность именно через общинное сопротивление, пока они не наберутся достаточных сил для того, чтобы подняться в наступление против институтов угнетения, которым они противостоят. В целом это справедливо в отношении женского движения, создающего свое пространство там, где может формироваться новое антипатриархальное сознание; именно так обстоит дело в отношении движений за сексуальное освобождение, чьи пространства свободы, начиная от баров и кончая соседскими кварталами, выступают в качестве основных средств самоутверждения. Даже движение экологистов, конечный горизонт которого уходит в космос, чаще всего начинается в малых сообществах по всему миру, защищая сначала пространство, прежде чем вступить в схватку со временем.
Таким образом, самобытность сопротивления получает в обществе сетевых структур столь же повсеместное распространение, как и индивидуализм, что является результатом исчезновения некогда существовавшей легитимизирующей самобытности, на основе которой в промышленную эпоху строилось гражданское общество. Однако эта самобытность только сопротивляется, а в коммуникацию вступает крайне редко. Она не вступает в контакт с государством, за исключением случаев борьбы и проведения переговоров с ним по поводу защиты своих особых интересов и ценностей. Она редко взаимодействует с другими видами самобытности, поскольку строится на четко определенных принципах, в соответствии с которыми понятия «свой» и «чужой» определены раз и навсегда. А поскольку свой путь к выживанию такая самобытность видит в логике сообщества, индивидуальные самоопределения здесь не приветствуются. Таким образом, складывается картина, один из компонентов которой составляет доминирующая, глобальная элита, существующая в пространстве потоков и состоящая, как правило, из индивидуумов, обладающих менее ярко выраженной самобытностью («граждане мира»); но на этой картине одновременно присутствуют и люди, сопротивляющиеся лишению своих привилегий в экономической, культурной и политической областях и тяготеющие к самобытности сообщества.
Поэтому мы должны зафиксировать в динамике общества сетевых структур еще один слой. Наряду с государственными аппаратами, глобальными сетями и эгоцентричными индивидуумами в нем также существуют сообщества, сформировавшиеся вокруг самобытности сопротивления. Однако гармоничного сочетания всех этих элементов не происходит, их логика является взаимоисключающей, а их сосуществование вряд ли окажется мирным. Важную роль здесь начинает играть возникновение самобытности, устремленной в будущее (project identity), которая в теории спо- собна воссоздать нечто подобное новому гражданскому обществу, а в конечном счете — и новое государство. Я не собираюсь выступать ни с какими советами или прогнозами в этой области, а остановлюсь лишь на таком вопросе, как предварительные результаты осуществленного мною изучения социальных движений и политических процессов. Мой анализ не исключает возможности того, что в создании будущего общества ведущую роль могут сыграть социальные движения, которые сильно отличаются от тех, что рассматриваются на этих страницах. Но на сегодняшний день, к 1996 году, признаков существования таких движений я пока что не обнаружил.
Новая самобытность, устремленная в будущее, возникает не из былой самобытности гражданского общества, которой характеризовалась индустриальная эпоха, а из развития сегодняшней самобытности сопротивления. На мой взгляд, для такой эволюции существуют основания как теоретического, так и практического характера. Однако прежде следует уточнить вопрос о том, каким путем самобытность, устремленная в будущее, может возникать на основе самобытности сопротивления, о которой шла речь выше.
То обстоятельство, что сообщество строится вокруг самобытности сопротивления, не означает, что эта самобытность должна перерасти в самобытность, устремленную в будущее. Задача такого сообщества может остаться чисто оборонительной. Или, с другой стороны, оно может превратиться в группу, имеющую общие интересы, и последовать в своем развитии логике, которая доминирует в обществе сетевых структур в целом и сводится к непрерывному процессу заключения тех или иных сделок. Однако в других случаях самобытность сопротивления может послужить толчком для самобытности, устремленной в будущее и направленной на преобразование общества в целом с одновременным сохранением ценностей сопротивления доминирующим интересам глобальных потоков капитала, власти и информации.
У религиозных сообществ могут развиться фундаменталистские движения, направленные на возрождение общественной морали наряду с вечными, божественными ценностями и на их распространение во всем мире или уж по крайней мере среди ближайших соседей, с тем чтобы сделать их сообществом верующих, создав тем самым новый социум.
Что же касается национализма, то <...> его эволюция в информационный век оказывается менее определенной. С одной сторо- ны, она может привести к настойчивым попыткам восстановления национального государства и к стремлению легитимизировать его, придавая при этом гораздо большее значение национальному компоненту, чем государственному. С другой стороны, он может подмять под себя современное государство, утверждая над его интересами интересы нации и формируя многосторонние сети политических институтов, отличающиеся различной конфигурацией, но имеющие общий суверенитет.
Этнический фактор, который выступает в качестве важного компонента как угнетения, так и освобождения, привлекается, как правило, в поддержку других форм самобытности сообщества (религиозной, национальной, территориальной), а сам по себе к развитию сопротивления или устремленности в будущее не ведет.
Территориальная самобытность представляет собой главный фактор сегодняшней общемировой активизации местных и клерикальных правительств, которые в наибольшей степени способны адаптироваться к бесконечному многообразию глобальных потоков. Возвращение на историческую сцену города-государства является характерной чертой нашего века глобализации, подобно тому, как это явление сопутствовало расцвету торговли и становлению международной экономики на заре современной эпохи.
Женские сообщества, утверждающие свои собственные пространства борьбы за свободу сексуальной самобытности, в основном стремятся к подрыву главенствующей мужской роли и к воссозданию семьи на новой, эгалитарной основе, что влечет за собой исчезновение разделения социальных институтов по признаку пола, то есть к исчезновению того самого разделения, которое было характерно для капитализма и государства, где правили «патриархи».
Движения экологистов переходят от защиты своей собственной среды, здоровья и благосостояния к экологической ориентации на интеграцию человечества и природы на основе социально-биологической самобытности видов, исходя из космологической миссии, возложенной на человечество.
Формы самобытности, устремленные в будущее, возникают из сопротивления сообществ, а отнюдь не из воссоздания институтов гражданского общества, поскольку и кризис этих институтов, и возникновение самобытности сопротивления обусловливаются теми новыми характеристиками общества сетевых структур, которые размывают эти институты и ведут к появлению новой самобытности. Глобализация, изменение структуры капитала, создание организационных сетей, культура виртуальной реальности, уделение основного внимания технологии ради самой технологии — все эти основные характеристики социальной структуры информационного века и являются источниками кризиса государства и гражданского общества в том виде, в котором они сформировались в индустриальную эпоху. Они также выступают в качестве тех самых сил, против которых организуется сопротивление различных сообществ, причем это сопротивление способно дать жизнь новым формам самобытности, устремленным в будущее. Последние выступают против доминирующей логики общества сетевых структур, ведя оборонительные и наступательные бои по трем направлениям новой социальной структуры: пространство, время и технология.
Вовлеченные в движение сопротивления сообщества защищают свое пространство, свое место от безродной логики пространства потоков, характеризующей социальную доминанту информационного века. Они дорожат своей исторической памятью, утверждают непреходящее значение своих ценностей в борьбе против распада истории в условиях исчезновения времени, против эфемерных компонентов культуры виртуальной реальности. Они используют информационную технологию для горизонтальной коммуникации между людьми, для проповедования ценностей сообщества, отрицая новое идолопоклонство перед технологией и оберегая непреходящие ценности от разрушительной логики самодовлеющих компьютерных сетей.
Экологисты стремятся к обретению контроля за использованием пространства в интересах и людей, и природы, против внепри-родной, абстрактной логики пространства потоков. Они утверждают космологическое видение ледниковой эпохи, интегрируя род человеческий в его постоянно меняющуюся среду и отрицая распад времени, обусловливаемый логикой безвременья, которая лишает время его последовательности. При этом они выступают в качестве сторонников использования науки и технологий в интересах жизни, одновременно противясь'тому, чтобы жизнь подчинялась науке и технологиям.
Феминистки и участники движений за утверждение сексуальной самобытности стремятся обрести контроль за самым ближайшим своим пространством, за своими телами, выступая против утери своего телесного воплощения в пространстве потоков, зави- симом от доминирования мужчин, где переиначенный образ женщины наряду с фетишами сексуальности выхолащивают их человеческую суть и лишают их своей самобытности. Они также сражаются за обретение контроля над своим временем, ибо логика безвременья общества сетевых структур взваливает на женщину выполнение новых задач и новых функций, не позволяя ей адаптировать свою жизнь к новому ходу времени. Отчужденное время становится самым конкретным выражением тяжелой повседневной ноши, возложенной на освобожденную женщину в условиях неосвобожденной социальной организации. Женские движения и движения за утверждение сексуальной самобытности также направлены на использование технологий в интересах осуществления прав женщин (например, их репродуктивных прав, а также права на контроль за своим телом), против диктуемых мужчинами форм использования науки и техники, которые нашли свое выражение в подчинении женщин произвольным медицинским ритуалам и предрассудкам, а также в наблюдавшемся одно время нежелании ряда научных учреждений бороться против СПИДа, когда эта болезнь считалась уделом гомосексуалистов. В тот момент, когда человечество выходит на технологические рубежи социального контроля за биологическим воспроизводством своего вида, развертывается имеющая важнейшее значение битва между телом как независимой самобытностью и телом как социальным артефактом. Вот почему политика, касающаяся самобытности, всегда начинается с человеческого тела.
Таким образом, доминирующая логика общества сетевых структур выдвигает свои собственные проблемы в форме самобытности сопротивления сообщества, а также в форме самобытности, устремленной в будущее, которая может возникнуть в таких пространствах, ни основе таких условий и таких процессов, которые характерны для каждого конкретного институционального и культурного контекста. Складывающаяся в результате этого динамика противоречий составляет саму суть того исторического процесса, на основе которого создается новая социальная структура, кровь и плоть наших обществ. Где в этой социальной структуре находятся центры власти? Да и что такое власть в таких исторических условиях? Как утверждалось и, в определенной степени, доказывалось в настоящем и первом томе этой книги, власть больше не является уделом институтов (государства), организаций (капиталистических фирм) или носителей символов (корпоративных средств информации и церкви). Она распространяется по глобальным сетям богатства, власти, информации и имиджей, которые циркулируют и видоизменяются в системе с эволюционирующей конфигурацией, не привязанной к какому-то определенному географическому месту. Но тем не менее власть не исчезает. Власть по-прежнему правит обществом, определяет наши жизни и довлеет над нами. Это объясняется не только тем, что механизмы различного рода по-прежнему располагают возможностью приводить в подчинение тела и заставлять умолкать умы. Такая форма власти носит одновременно и вечный, и угасающий характер. Вечный потому, что люди были и останутся хищниками. Однако в ее сегодняшней форме она угасает: осуществление такого рода власти становится все более неэффективным с точки зрения тех интересов, которым она должна служить. Государства могут применять оружие, но поскольку облик врага и конкретный объект его притязаний становятся все более расплывчатыми, государство может применять оружие лишь самым беспорядочным образом, рискуя в конечном счете пристрелить само себя.
Новая власть заключается в информационных кодах, в представительских имиджах, на основе которых общество организует свои институты, а люди строят свои жизни и принимают решения относительно своих поступков. Центрами такой власти становятся умы людей. Вот почему власть в информационный век одновременно можно идентифицировать и нельзя уловить. Мы знаем, что она собой представляет, однако не способны уловить ее, поскольку власть является функцией бесконечной битвы вокруг культурных кодов и кодексов общества. Вне зависимости от того, кто выйдет победителем в битве за умы людей, именно он будет править миром, поскольку в обозримом будущем никакие громоздкие, неповоротливые механизмы не смогут соперничать с умами, опирающимися на власть гибких, многовариантных сетей. Однако победа может обрести эфемерный характер, поскольку турбулентность информационных потоков будет держать используемые коды в состоянии постоянного изменения. Вот почему столь важна и, в конечном счете, столь могущественна самобытность личности в этой постоянно меняющейся структуре власти: на основе своего опыта она формирует интересы, ценности и планы, отказываясь уходить в небытие и устанавливая свои связи с природой, историей, географией и куль- турой. Самобытность становится главным центром культуры на целом ряде участков социальной структуры, ведя отсюда свое сопротивление или свое наступление в информационной борьбе за культурные коды и кодексы, формируя поведение человека и, тем самым, новые институты.
Кто же в таких условиях выступает в качестве субъектов информационного века? Мы уже знаем (или, по крайней мере, я предполагаю, что мы знаем) те источники, на основе которых они могут возникнуть. Я бы даже добавил, что, по моему мнению, мы знаем, из каких источников они вряд ли возникнут. Например, представляется, что рабочее движение исторически себя изжило. Это не значит, что оно должно полностью исчезнуть (пусть даже во многих частях мира оно сходит на нет) и до конца потерять свою актуальность. Ведь профсоюзы сохраняют свое политическое влияние во многих странах, и зачастую они являются главным, если не единственным средством, позволяющим рабочим защищать себя от покушений со стороны капитала и государства. И тем не менее, в условиях сетевых структур и исторических процессов, которые я попытался раскрыть в первых двух томах этой книги, рабочее движение вряд ли способно самостоятельно возродить из своих недр такую устремленную в будущее самобытность, которая сможет воссоздать социальный контроль и социальные институты в информационный век. Можно не сомневаться в том, что активисты рабочего движения займут свое место в рамках нового, преображенного общества. Однако я далеко не уверен, что так будет обстоять дело и в отношении самих профсоюзов.
Свой потенциал в качестве самостоятельных носителей социальных перемен исчерпали и политические партии: их сгубила логика информационной политики, а их основные платформы, сводящиеся к институтам национального государства, во многом утратили свою актуальность. Однако они по-прежнему выступают в качестве важных инструментов, позволяющих преобразовать требования общества (выражаемые социальными движениями) в факторы национальной, международной и наднациональной политики. И действительно, если социальным движениям приходится разработать новые коды и кодексы, в рамках которых возможно переосмысление и восстановление общества, то политические партии определенного рода (не исключено, что в их новом, информационном воплощении) по-прежнему выступают в качестве важней- ших носителей социальных преобразований, обеспечивающих ин-ституционализацию. Они служат не столько могущественными ин-новаторами, сколько влиятельными брокерами.
Таким образом, социальные движения, возникающие на основе сопротивления сообществ против глобализации, изменения структуры капитала, создания организационных сетей, неконтролируемого информационализма и доминирования мужчин, другими словами, экологисты, феминистки, религиозные фундаменталисты, националисты, местные движения — все они (в настоящее время) являются потенциальными субъектами информационного века. Какие формы обретает их самовыражение? Мой анализ этого вопроса неизбежно носит весьма умозрительный характер, и тем не менее я считаю необходимым выдвинуть определенные гипотезы, в максимально возможной степени основывая их на тех наблюдениях, о которых рассказывалось в настоящем томе.
Те силы, которые являются выразителями устремленной в будущее самобытности, направленной на изменение культурных кодексов и кодов, неизбежно должны выступать в качестве носителей символов. Они должны воздействовать на культуру виртуальной реальности, которая обеспечивает рамки коммуникаций в обществе сетевых структур, видоизменяя ее в интересах альтернативных ценностей и вводя новые коды и кодексы, обусловленные такой активной самобытностью самостоятельного характера. Я бы выделил две основные категории таких потенциальных сил. К первой категории я отношу так называемых пророков. Это символические персоналии, роль которых заключается не в том, чтобы выступать в качестве харизмати-ческих лидеров или тонких стратегов, а в том, чтобы олицетворять (при помощи своего истинного лица или маски) то недовольство, которое имеет символическое значение; они выступают от имени недовольных. Таким образом, лишенные голоса мятежники обретают голос, а их самобытность получает возможность включиться в мир борьбы за символы, имея при этом определенный шанс завоевать власть (в умах людей). Именно так обстоит дело в отношении субкоманданте Маркоса, руководителя мексиканских сапатистов. Но так же обстоит дело и в отношении компадре Паленке в Ла-Пасе и Эль-Альто. И в отношении Асахары, гуру смертоносного японского культа. С тем чтобы подчеркнуть многообразный характер выражения таких потенциальных жрецов, приведем в качестве примера лидера каталонских националистов Хорди Пухола, чья умеренная и рацио- нальная позиция наряду с даром стратега нередко позволяют скрыть его страстное стремление к тому, чтобы Каталония в качестве полноправного члена вошла в число европейских наций; недаром он говорит от ее имени и пытается восстановить самобытность Каталонии, восходящую к временам Каролингов. Его можно воспринимать в качестве выразителя новой, оригинальной, менее огосударствлен-ной разновидности национализма в Европе информационного века. В качестве примера иного рода можно привести движение экологис-тов, выразителем идей которого нередко оказывается популярный рок-певец, такой, как Стинг, ведущий кампанию за спасение Амазонии, или такая кинозвезда, как Брижит Бардо, вступившая на путь неустанной борьбы за спасение животного мира. Примером пророка другого типа можно назвать неолуддита Унабомбера в Америке, сочетающего традиции анархизма с насильственными средствами защиты первозданной природы от зол технологии. В рамках как исламских, так и христианских движений фундаментализма ряд религиозных лидеров (не буду называть имен) берет на себя аналогичную ведущую роль в деле толкования священных текстов, вновь утверждая тем самым Божью истину в надежде, что она найдет и затронет сердце и душу потенциальных верующих. Движения за права человека также нередко зависят от наличия силы, выступающей в качестве символа, от не идущих ни на какие компромиссы личностей; в качестве примера можно привести традицию российского диссидентства, исторически представленного Андреем Сахаровым, а в 1990-х годах — Сергеем Ковалевым. Я иду на сознательное смешение понятий в своих примерах, чтобы показать, что бывают пророки «хорошие» и «плохие», в зависимости от предпочтений индивидуального характера, включая мои собственные преференции. Но тем не менее все они являются пророками в том смысле, что они провозглашают путь, утверждают ценности, выступают в качестве распространителей символов, сами становясь символами, так что их идеи оказываются неотторжимыми от их носителей. Периоды крупномасштабных исторических преобразований, зачастую осуществлявшихся в условиях гибели институтов и старения прежних форм политической жизни, всегда были временами появления пророков. В еще большей степени это должно проявиться при переходе к информационному веку, другими словами, к социальной структуре, организованной вокруг информационных потоков и манипуляции символами.
Однако второй и основной силой, обнаруженной при изучении социальных движений, является сетевая, децентрализованная форма организации и вмешательства, характеризующая новые социальные движения, которая служит отражением и противовесом доминирующей логике сетей в информационном обществе. Именно так обстоит дело в отношении экологистов, чье движение строится на основе национальных и международных сетей, деятельность которых децентрализована. Но, как я продемонстрировал, так же обстоит дело и в отношении женских движений, в отношении тех, кто восстает против глобального порядка, в отношении религиозных движений фунда-менталистов. Эти сети не просто обеспечивают организацию деятельности и совместное использование информации. Они на практике выступают в качестве создателей и распространителей культурных кодов и кодексов, причем не только в рамках Единой сети, но и во множестве форм взаимообменов и взаимодействий. Их влияние на общество редко бывает обусловлено единой стратегией, управляемой из единого центра. Их наиболее успешные кампании, наиболее яркие инициативы нередко оказываются результатом «турбуленций», случающихся в интерактивной сети многоуровневой коммуникации; так обстоит дело в отношении создания «зеленой культуры», образованной всеобщим форумом, где одновременно слился воедино опыт сохранения природы и капитализма. В качестве примера можно привести и упадок доминирования мужчин, который является результатом обмена опытом между женщинами в женских группах, женских журналах, магазинах женской книги, женских фильмах, женских клиниках, женских структурах по оказанию поддержки в деле воспитания детей. Именно этот децентрализованный, неуловимый характер сетевых структур социальных изменений столь затрудняет восприятие и идентификацию новой самобытности, устремленной в будущее, которая складывается сегодня. Наше историческое зрение так привыкло к стройным колоннам, ярким знаменам и писаным прокламациям, провозглашающим социальные преобразования, что мы теряемся, когда сталкиваемся с подспудно проникающими повсюду все более широкими изменениями в мире символов, пропущенных через фильтры самых различных сетевых структур, вдали от центров власти. Именно на этих задворках общества, будь то альтернативные электронные сети или же самые низовые сети сопротивления сообщества, я усматриваю зародыш нового общества, в муках рождаемый историей благодаря могуществу самобытности.